Камило Села - Мазурка для двух покойников Страница 5

– Хочешь еще кофе?

– Ладно.

То, чем грешат, у Бенисьи в добром здравии, соски большие и темные, твердые и сладостные. Глаза у Бенисьи синие, в постели она властная и бесшабашная, грешит с большим знанием дела. Ни читать, ни писать не умеет, но всегда смеется, ничуть не смущаясь.

– Хочешь, станцуем танго?

– Нет, я замерз, иди сюда.

Бенисья всегда теплая, даже в холода; Бенисья – машина, вырабатывающая тепло и радость. Хорошо, что я не умею играть на скрипке и на гармонике.

– Поцелуй меня!

– Ладно.

– Дай стаканчик водки.

– Ладно.

– Пожарь чорисо.

– Ладно.

Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет».

– Останься со мной на ночь.

– Не могу, ко мне придет Фурело Гамусо, поп из Сан-Адриана, ну, сейчас он служит в приходе Санта-Мария де Карбальеда, он всегда является в первый вторник месяца.

– Ладно!

Ласаро Кодесаля, рыжего красавца, убил мавр в тени смоковницы, выстрелил предательски из берданки, и когда тот меньше всего думал о смерти. У Ласаро Кодесаля, когда смерть вошла к нему через ухо, в мыслях была Адега, нагая и раскоряченная – все мы разок бываем молоды. У ключа Миангейро, где нынче прокаженные омывают язвы, растет еще смоковница, ветви которой превратились в копья, чтобы Фигероасы могли спасти семь девственниц из мавританской башни Пэито Бурдело. Сегодня уже все забыли эту историю. У Марраки, торговки дровами во Франселосе, о которой говорит в своей книге один из друзей Адеги, было двенадцать дочерей, все уже к 10 годам стали женщинами и зарабатывали на жизнь передком. Одну из них, Карлоту, что была в заведении Пелоны в Оренсе, знавала Эльвира из кафе доньи Розы. Прозрачную воду Миангейро нельзя пить, даже птицы не пьют, она омывает кости мертвецов, потроха мертвецов, несчастья мертвецов и несет с собой много горя.

Слепой Гауденсио из борделя Паррочи очень исполнителен и никогда не устает от аккордеона.

– Пасодобль, Гауденсио.

– Как прикажете.

Слепой Гауденсио живет там же, где работает, в заведении Паррочи, устроил себе жилище на соломенном тюфяке под лестницей, в каморке Гауденсио тепло и уютно. Темно, правда, но свет и не нужен: слепым все равно, что он есть, что нет.

По утрам, окончив играть, в пять или в полшестого Гауденсио идет послушать мессу в церкви на улице Амаргура, а потом спит до полудня. Когда он умер, девки купили ему венок и заказали мессы; на похороны не смогли пойти, полиция не разрешила.

– Ваш дед уехал когда-то в Бразилию, – говорит Адега, – верно, когда убил Хана Амиэйроса и напугал Фуко, а Манече дал 50 тысяч реалов, звонких и полновесных – тогда это было состояние (остальное у него было в акциях железной дороги), – и рекомендательное письмо дону Модесто Фернандес-и-Гонсалес, автору «Гасиенды наших дедов», который подписывался Камило де Села и писал статьи в «Иллюстрированной Испании и Америке» и в «Испанских новостях». Манеча уехала в Мадрид, открыла магазин «Оренсанка» на улице Сан-Маркос и так как была аккуратна и предприимчива и работы не боялась, смогла удержаться и даже процветать; под конец стала женой депутата дона Леона Рока Ибаньеса, родила ему 8 дочерей, которые все удачно вышли замуж, и двух сыновей, один – помощник архитектора, другой – прокурор. Внук дона Леона и Манечи, сын от второго брака их четвертой дочери Марухиты, стал секретарем в республиканском правительстве и умер в Баркисимето, Венесуэла, в 1949-м, был депутатом и называл себя дон Кларо Комесанья Рока – Амиэйрос у него уже было на четвертом месте. Манеча всегда была красивой, дети и внуки тоже недурны собой, хотя, пожалуй, и не так. Одна из дочерей секретаря, то есть правнучка Манечи, Аида Комесанья Бетенкур, стала в пятидесятых годах «мисс Баркисимето»…

Есть дурачки счастливые и есть несчастные – так было испокон века и всегда будет. Рокиньо Боррен – дурачок несчастный, его лет пять продержали в ящике, чтобы никому не мешал; когда его вытащили, походил на бледного волосатого паука.

– Такой уж он. Не видишь, что он дурачок, – говорит его мать.

– Не знаю, женщина. Пожалуй, ему бы понравилось размять ноги и вдохнуть воздуху.

– Пожалуй! Не скажу, что нет!

Мать Рокиньо Боррена считает, что дураки не чувствуют ни плохого, ни хорошего.

– Раз уж дураки…

Раньше можно было совершать паломничества, но сейчас и слышать о них не хотят, голодно, развлекаются по-другому, шепчутся, пересказывают свои беды, тоже шепотом, теперь повышать голос незачем. С виноградника пономаря свисают гирлянды распятых зверьков, словно клочья, исхлестанные дождем и смердящие гнилью. Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, когда никто не видит, подбегает к ограде и показывает дохлому зверью груди.

– На, на, все, что есть, проклято! Иуда Тадео, апостол святой, пусть мое горе пройдет стороной. На, на, пусть все сметет дождем. Апостол Иуда, живешь ты в раю, пошли утешение в душу мою. На, на, пусть все заметает ветер.

Пономарь часто прогоняет дурочку камнями:

– Вон отсюда, чертова дура! Показывай свои сиськи дьяволу и оставь порядочных людей в покое!

Дурочка прячет груди и хохочет. Потом уходит вниз по дороге, завернувшись в дыхание дождя, все смеясь и оглядываясь каждые три шага.

Катуха Баинте – простодушная дура, не проклятая идиотка, живет на что придется, по инерции, с голоду умереть нелегко; иногда кашляет и харкает кровью, но обычно поправляется, когда наступает Иванов день и тучи понемногу уходят с неба. Катухе Баинте, наверно, лет двадцать или двадцать два, и больше всего она любит купаться нагишом в мельничном пруду Лусио Моуро.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо шествует по жизни, облаченный в тучу мошкары, по крайней мере тысяча мошек всегда вокруг него, ясно, что мясо у него сладкое и очень питательное. Однажды в Оренсе он фотографировался, и пришлось держать его в потемках не меньше получаса, чтобы мошки успокоились и заснули.

– А почему не использовали мухобойки?

– Не знаю, наверно, не подобает.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо живет со старой служанкой, которая пропахла нафталином и почти каждый день напивается кофейным ликером.

– Долорес.

– Слушаю, дон Мерехильдо.

– Этот хлеб черствый, ешь его сама.

– Да, сеньор.

У Долорес много лет назад вскочил на руке фурункул, возможно, злокачественная опухоль, и врач, боясь осложнений, послал ее в больницу, чтобы отрезали руку, и, конечно, ее отрезали.

– И с одной рукой можно хорошо управиться, люди, сами знаете, работать не привыкли.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос огромен как бык, а задом трубит что твой лев. Он говорит:

– Долорес, мы такие, как нам Бог повелел быть, и незачем всякая фальшь, сюсюканье и ужимки, это больше идет актерам и нюням.

– Да, сеньор, им это больше идет.

Поп из Сан-Мигель де Бусиньос любит поесть и поспать основательно.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос любит и другое, но об этом незачем болтать. Плоть слаба, и кто без греха, пусть первый бросит камень.

– Что у нас в стране есть, так это болтуны, которые не знают стыда.

– Да, сеньор, и богохульствуют, и делают глупости, и лжесвидетельствуют.

Говорят, у дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, пятнадцать незаконных сыновей.

– А кто виноват, если бабы не дают ему проходу? Самки идут, как собачонки, за попом из Сан-Мигель де Бусиньос; перечисляют друг другу его достоинства и не дают ему покоя ни на солнце, ни в тени.

– Извините, дон Мерехильдо, зачем вы их терпите?

– А почему не терпеть их? Бедняжки, они хотят только утешения.

Верхний этаж дома Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, обрушился, когда умер его отец и все общество собралось наверху. Боже, как мы уцелели! Никто не погиб, но много было разбитых костей и голов, и немало душ ушло в пятки. Известно, что не выдержали балки, так как пол раскололся надвое, и все оказались в конюшне на соломе. Покойника пришлось укладывать заново.

– На улице его нельзя оставить, вымокнет. Не видишь, уже намок? Прислони его к стене.

В суматохе у Поликарпо сбежали три ученые куницы, которые слушались, как дети, и плясали под барабан.

– Это были зверьки первый сорт, – сокрушался он, – таких никогда уже не встречу.

Отец Поликарпо умер в 90 лет, выпив лишнего, старик любил вино, и не так уж оно ему вредило, если продержался столько, теперешняя молодежь пожиже, а прежде, когда работали по-настоящему, мужчины пили, курили, но могли схватиться с кабаном и ножом раскроить его сверху донизу.

Отец Поликарпо промотал состояние, чтобы жить по вкусу. Отца Поликарпо звали в жизни дон Бениньо Портомориско Турбискедо, он родился в состоятельной семье, другое дело, что потом остался без гроша. У дона Бениньо было полно причуд, везде он видел измену. Дон Бениньо всегда считал женщину самой развратной и неверной из всех самок, не исключая змей. Дон Бениньо женился на Доротее Экспосито из Баганейры, красивой и томной, довольно загадочной воспитаннице его матери, у них выжил только один сын, последний, Поликарпо, остальные одиннадцать погибли – выкидыши и недоноски.