Евгений Габуния - Ангел пустыни Страница 5

— Ну чего ты там? — нетерпеливо зашептал напарник. — Давай по-быстрому…

— Не поддается, зараза, здорово загнали, под самую шляпку. И перчатки эти проклятые мешают. — Он со злостью сорвал толстые шерстяные перчатки и сунул их в карман. — Ты только Луи не говори, что без перчаток работал. Психовать опять будет.

Бума протянул ему ножовку:

— Попробуй лучше вот этим. Верное дело.

— Верное, да медленное, — пробормотал Иван, однако взял ножовку и задвигал ею по железному пруту. Раздался неприятный и довольно громкий скрежет металла. Он испуганно оглянулся, прошептал:

— Вот что я тебе скажу. Бума, надоела мне эта волынка. Шефу что сидит себе в машине, а мы тут уродуемся. — Он хотел еще что-то сказать, однако напарник перебил:

— Ладно, кончай каркать.

Иван замолк, занятый своим делом. Вдруг пила, сделав последний ход, вырвалась, и он услышал мягкий звук ее падения на деревянный пол. «Черт с ней, с ножовкой, пропади она пропадом, — выругался он, — некогда искать». Иван обхватил обеими руками толстый железный прут и с усилием отогнул его. В образовавшуюся щель легко проскользнул худой Бума.

Тонкий луч карманного фонарика прорезал густую темноту, жадно зашарил по украшенным росписью стенам, нащупал алтарную стенку с иконостасом. Скорбные, печальные лики святых, казалось, с удивлением и осуждением смотрели на святотатца. Человеку с фонариком на миг стало не по себе.

— Чего уставились, идолы? — пробормотал он.

Шепот, усиленный хорошей акустикой, прозвучал неожиданно громко, и Бума вздрогнул.

— Ну погодите, я вам покажу…

Светя фонариком, он сорвал несколько икон, сунул их в сумку, зашел в алтарь. На маленьком столике, покрытом плюшевой скатертью, покоилась толстая книга в резном серебряном окладе. Рванул оклад. Ветхие, истонченные временем листы бесшумно разлетелись веером в разные стороны, а оклад занял место в сумке рядом с иконами.

Приоткрыл деревянный старинный футляр, лежащий на аналое. Луч фонарика скользнул по желтой дарохранительнице.

«Неужели золотая? Вот подфартило», — обожгла радостная мысль. Набив сумку чашами, крестами, вор покинул церковь тем же путем, что и проник в нее. У окна его нетерпеливо дожидался сообщник. Они уже перелезли через ограду, как вдруг откуда-то из темноты раздался окрик:

— Стой! Стой, кому говорю!

Голос звучал громко, уверенно. От неожиданности оба на миг оцепенели. Первым пришел в себя Бума, выхватил из-под полы обрез, но не успел взвести курок, как сбоку прогремел оглушительный выстрел, и вслед за ним они услышали голос Савы:

— Чего стоите? Шмоляйте!

Тот, кто приказал им остановиться, уже подбежал совсем близко, и они узнали в нем сторожа, разговаривавшего с водителем грузовика. Над головой сторож занес ружье, будто изготовил его для удара. «Но почему он все-таки не стреляет? — пронеслось в голове у Бумы. — Живыми хочет взять, что ли?» Бума лихорадочно взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в белеющее совсем близко лицо.

К ним присоединился Сава, и уже втроем они подбежали к нетерпеливо урчащей мотором машине. Стукнули дверцы, и «Волга» рванулась в темноту. Сбежавшиеся на выстрелы взбудораженные сельчане увидели человека, недвижимо распростертого на снегу, Тревожный колокольный звон поплыл над сонным селом, достигая самых отдаленных домов.

Пассажиры «Волги» не слышали звона колоколов, в которые ударил дьякон церкви святой Троицы. Они были уже далеко. Свернув с шоссе на проселок, Луи выключил мотор, и Бума передал ему сумку, которую держал на коленях.

— Посвети, — распорядился шеф, доставая из кармана мощную лупу. Поглядим, что бог послал на сей раз. — Луи криво ухмыльнулся и хотел уже запустить руку в сумку, но его опередил Бума:

— Подожди, я кое-что покажу. — Он пошарил в сумке и извлек отливающую благородной желтизной дарохранительницу. — Вроде бы рыжая[8].

— Рыжая, говоришь? — недоверчиво переспросил босс. — Посмотрим. Свети лучше, ни черта ни видно.

Луи сосредоточенно разглядывал дарохранительницу сквозь увеличительное стекло и за этим занятием походил на ювелира.

— Нет, скуржевая[9]. Вот она, проба, — 84-я. — Он подбросил дарохранительницу в руке. — Грамм восемьсот тянет. Что еще взяли?

Он снова вооружился лупой и тщательно исследовал «трофеи». Некоторые из них после осмотра оказались в портфеле, другие — в грубом холщовом мешке.

Луи приподнял портфель, как бы взвешивая его:

— Прославили Христа на всю катушку. А ты, Ванечка, — снисходительно, уже без прежней злости, продолжал шеф, — еще бодягу разводил.

— Так не зря же, шеф, — подал голос с заднего сиденья Иван, — смотри, какой шухер поднял атасник, не шмолял только. Не успел, что ли?

— Зато мы успели. Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним, изрек Луи услышанную в каком-то ковбойском фильме фразу. — Риск — наша профессия, — продолжал он в том же тоне. — Главное — не дрейфить. Не первый же раз, пора привыкнуть.

…«Волга» катила по шоссе. Начало светать, но дорога была еще пустынной. Возле колодца с деревянным срубом Луи притормозил. Из машины выскочил Бума и бросил в черную замшелую шахту холщовый мешок. Он очень торопился и не услышал бульканья воды, поглотившей реликвии церкви святой Троицы.

— Еще один колодец освятили, — со своей обычной ухмылкой процедил Луи, и «Волга», далеко отбрасывая комья мокрого снега, понеслась по шоссе.

Утро и вечер делового человека

Еще не было девяти, но Олег Георгиевич Воронков уже сидел за письменным столом, просматривая утреннюю газету, время от времени отчеркивая красным карандашом фразы и целые абзацы. До очередного занятия семинара, который он вел, оставалось несколько дней. Руководство занятиями было его основным партийным поручением, и он тщательно к ним готовился. Кроме того, он знал, что слушатели хорошо о них отзывались, и это льстило его самолюбию.

Воронков оторвался от газетной полосы, медленным изучающим взглядом обвел кабинет. Совсем недавно, после того, как его назначили начальником отдела, он стал (впервые в жизни!) обладателем собственного кабинета. И потому, наверное, созерцание обыкновенных канцелярских стульев, весьма к тому же обшарпанных, и даже простого графина с желтоватой, давно не менявшейся водой, приносило удовлетворение, радовало взор. Только сейчас он приметил на подоконнике стакан с букетиком подснежников. Нежные весенние цветы казались лишними, не вязались с казенной обстановкой кабинета. «Надо поговорить с завхозом, пусть хотя бы стулья заменит. И вообще, пора заняться интерьером… А то казармой отдает…»

Он встал, высокий, элегантный, одернул модный синий блейзер с блестящими металлическими пуговицами, подтянул узел яркого галстука, прошелся по комнате. «Вот здесь, возле окна, чудесно смотрелось бы кашпо, а на противоположную стену, где потемнее, хорошо бы картину повесить. Безусловно, подлинник. Лучше всего натюрморт, можно и жанровую. Пятно здесь так и просится».

Хозяин кабинета снова перевел взгляд на букетик подснежников и недовольно поморщился: «Совсем потеряла голову девка. Весна, что ли, на нее так действует? Говорил же ей, дуре, — никаких цветочков. Увидят разговоров не оберешься. А это сейчас совсем ни к чему…»

И в самом деле. Все складывалось в жизни Олега Георгиевича как нельзя удачно, если не сказать — превосходно. Каких-нибудь десять лет назад он кончил институт. Распределения в район удалось избежать: помогли старые друзья покойного отца, заслуженного, известного человека. В общем, получил «свободный» диплом и укатил на море, а осенью был зачислен в республиканское управление с длинным неудобоваримым названием «Молдглавупрфондснабсбыт».

В рядовых сотрудниках ходить долго не пришлось. Руководство быстро приметило энергичного, услужливого молодого специалиста. Воронков не лез на глаза начальству, но и в тени не держался. На собраниях выступал коротко, что называется, по делу, формулировки давал четкие, грамотные. И потому никто не удивился, когда его вскоре назначили старшим инженером, потом заместителем начальника отдела. И вот недавно, когда начальника отдела проводили на пенсию, его место естественно занял Воронков. Повышение по службе льстило самолюбию молодого человека и, кроме весомой прибавки к зарплате, открывало радужные перспективы: приближало получение новой квартиры и вообще возвышало его в собственных глазах, придавало вес в обществе.

Олег Георгиевич отвернул манжетку свежей розоватой рубашки, взглянул на сверкающий хрустальным стеклом циферблат «Ориента», и его худощавое лицо с тонкими губами и породистым римским носом приняло строгое, официальное выражение, приличествующее руководителю отдела солидного учреждения. Он открыл папку с бумагами и стал сосредоточенно их просматривать, не выпуская красный карандаш из рук. Но сейчас он держал его по-другому: важно, даже торжественно, словно это был некий жезл, скипетр, символ высшей начальственной власти. Машинописные страницы запестрели подчеркиваниями, вопросительными, восклицательными и прочими знаками. Воронков считал себя тонким стилистом и даже пробовал свои силы на литературном поприще.