Эдуард Ростовцев - Человек из тоннеля Страница 5

Вот и думай, как быть и что делать оперативно-розыскной группе, которую ты отныне возглавляешь...

3

"...Я чувствую себя неплохо. Боли в виске, головокружения и слабость прошли, рана затянулась, теперь ее закрывает лишь небольшой кусочек пластыря. Сплю нормально, на аппетит не жалуюсь, настроение хорошее, я всем доволен. Меня перевели в двухместную палату, разрешили выходить в холл, смотреть телевизор. На процедуры, в столовую тоже хожу самостоятельно и не путаю, как это было вначале, этажи, палаты, имена санитарок, медсестер. Поэтому не понимаю, чем вызван повышенный интерес медиков к моему заболеванию: меня чуть ли не ежедневно показывают разным консультантам, врачам из других отделений, студентам. Мой лечащий врач Василий Романович говорит, что у меня редко встречающееся заболевание потеря памяти о прошлом. Он опытный врач, кандидат наук и ему, конечно, видней. Я действительно мало что помню из своего прошлого. Но это не значит, что я начисто все позабыл и смотрю на белый свет глазами новорожденного. То, что произошло со мной с того момента, когда я пришел в сознание, помню отлично. Да и не все, что было раньше, выветрилось с головы: я не поразился рентгеновскому аппарату, телевизору в холле, а увидев по первой программе встречу футбольных команд высшей лиги, сразу поинтересовался счетом. Не удивили меня ни электробритва сопалатника, ни выщипанные брови санитарки Зои, ни золотые зубы Василия Романовича, ни аквариум с меченосцами в кабинете заведующего отделением - все это я нашел в порядке вещей. И руками, между прочим, не ем - довольно ловко орудую ложкой, вилкой. Читать тоже не разучился. Тем не менее и консультанты, и врачи из других отделений, не говоря уже о студентах, каждый раз засыпают меня поистине идиотскими вопросами и удивляются, получив исчерпывающие ответы на них. У меня такое впечатление, что все они, за редким исключением, не верят в мое здравомыслие, видимо, это противоречит их науке. Но я здоров. Уже здоров! Если, конечно, не считать утраты той части памяти, которая относится к прошлому. Однако я не испытываю больших неудобств от этой потери, а те пробелы в памяти, что еще ставят меня в неравное положение с окружающими (первое время я плохо запоминал цифры, имена собственные), постепенно восстанавливаю с помощью тех же медиков. Особенно усердствует в этом палатная медсестра Лилия Евгеньевна, которую я уже осмеливаюсь называть Лилечкой. Лилечка не просто добрая, милая девушка, она - само чудо! Становится светлей, когда она заходит в палату, в чем нет никакого преувеличения: ее белоснежный халат, такая же шапочка, золотистая кожа лица, светло-серые глаза сами по себе излучают свет.

Если бы не Лилечка, я не поправился бы столь быстро, не пристрастился к книгам, к которым первое время в больнице был равнодушен. Едва я начал поправляться, она заставила меня читать. Впрочем, я употребил не то слово - Лилечка пожелала, чтобы я читал, а затем рассказывал ей о прочитанном. Этого было достаточно. Также получилось с физзарядкой, водными процедурами, которых я поначалу избегал (теперь сам не могу понять почему).

Мой сопалатник - Кирилл Самсонович - рослый крупный мужчина лет сорока, посмеивается над нами, называя Лилечку Пигмалионом, а меня Галатеей. Признаться, и я не сразу врубился в эту метафору, пришлось проконсультироваться с библиотекаршей и кое-что почитать. А вот Лилечка сразу все поняла, но не обиделась. Мне кажется ей даже приятно, когда ее сравнивают с мифическим скульптором. Но однажды Кирилл Самсонович, чьи шутки не всегда отличаются добротой, сказал:

- Не переусердствуйте, Лилия Евгеньевна. Пигмалион изваял свою Галатею из послушного камня, а вы имеете дело с довольно своеобразным материалом, над которым, надо думать, успели потрудиться другие ваятели и уж, конечно, ваятельницы.

Лилечка нахмурилась, потемнела лицом, и я готов был убить Кирилла Самсоновича, хотя, признаться, не понял, почему она обиделась.

Сегодня перед обедом мне разрешили выйти в больничный парк. Я нашел его великолепным: тенистые аллеи, ухоженные газоны, красочные клумбы, беседки, фонтан. Мне показалось, что когда-то я уже здесь был. Доверясь этому чувству, свернул в боковую аллею, уверенный в том, что через полсотни шагов увижу лестницу, спускающуюся к морю и... уперся в глухой забор. Кирилл Самсонович, который шел следом, утверждает, что я пытался перелезть через забор. Но это было не так: просто я растерялся, увидев перед собой забор, возможно даже подпрыгнул, чтобы разглядеть, что за ним, не больше. Но вот что странно: всю вторую половину дня мне было как-то не по себе...

Кирилл Самсонович - неплохой человек: добрый, отзывчивый. Правда, очень нервный и заводной, конфликтует по пустякам с врачами, медсестрами, санитарками. Только я его не раздражаю, хотя и со мной он бывает резок, даже груб. Но я не обижаюсь: человек занимал большое положение - был начальником строительного управления, считался передовиком, новатором, его прочили в управляющие трестом, но потом контрольные органы обнаружили факты приписок, разбазаривания материалов, и его освободили от должности. В результате - реактивный невроз. Врачи считают причиной невроза потерю должности. А я не понимаю, как можно столь остро реагировать, губить здоровье из-за такого. Ну, подумаешь - отстранили от руководства! Невелика беда: будет трудиться на работе попроще и к тому же нервы сбережет. Но если говорить строго, то его еще мало наказали. Ведь это черт знает что, расходовать строго фондируемые материалы на неплановые объекты! Я не знаю, как он выкручивался с цементом, стройматериалами, но уложить в сооружаемый хозспособом бассейн пять тонн арматурного железа - преступление. Ему на плановые объекты это железо занарядили, да и то, видимо, по сильно урезанным нормативам, а он его в плавательный бассейн швырнул. Мои рассуждения выводят Кирилла Самсоновича из себя - он начинает волноваться, кричать, дескать, я ничего не понимаю из-за своей некомпетентности и ограниченности кругозора. Потом остывает, извиняется. Я охотно прощаю его и даже ругаю себя за то, что веду неприятные для него разговоры, на которые он, надо сказать, сам порой напрашивается. Вне этих разговоров Кирилл Самсонович относится ко мне по-товарищески.

Вначале называл меня Михаилом Михайловичем (отчество, как и фамилию, мне дали по схожести с именем - Михаил Михайлович Михайлов), но сейчас уже зовет Мишей и говорит "ты". Особо разговорчивым его не назовешь: бывает, целыми днями лежит на кровати, глядит в потолок или делает вид, что читает книгу, забывая при этом переворачивать страницы. Я догадываюсь, что он думает о чем-то важном для него, хотя не представляю, как можно молчать целыми днями.

Сам я не могу долго думать: начинает гудеть, кружиться голова. Лучше всего чувствую себя, когда вообще ни о чем не думаю. Не думать ни о чем не так-то просто: когда общаешься с людьми или чем-то занят, мозг начинает работать сам собой. Но я уже приноровился думать недолго. Секрет прост: не следует все усложнять, делать проблему из того, что тебе не по силам решить. Я заметил, что люди портят себе нервы не столько из-за споров, неурядиц, сколько из-за того, что придают этим спорам, неурядицам чрезмерное значение, питая их горючим растревоженного воображения. Недаром, желая успокоить человека, говорят: "Не думай об этом". Так вот, я знаю место, где можно отключиться от всего и ни о чем, абсолютно ни о чем не думать.

После того, как мне разрешили прогулки в больничном парке, я отыскал уединенную скамейку в боковой аллее. Эта скамья с высокой, причудливо изогнутой спинкой, на которую можно откинуться, как в шезлонге, прячется за большим дубом в самом конце аллеи. В одну из моих первых прогулок на нее указала Лилечка, которая дежурила в тот вечер и вышла со мной в парк. Мы сели на эту скамейку и, откинувшись, стали смотреть на звезды. Лилечка предложила находить знакомые звезды и радовалась, когда я узнал Большую Медведицу, Полярную звезду, отыскал Марс, а затем Венеру. Это походило на игру, хотя названия звезд я вспоминал с трудом. Но мне было приятно участвовать в игре уже потому, что она доставляла удовольствие Лилечке. Так вот, на этой скамейке я мог отключаться.

Кирилл Самсонович тоже старается помочь: занимается со мной математикой, физикой, то покрикивая на меня, то расхваливая на все лады. У него есть на то основания: если алгебру в объеме восьмилетки я одолел за неделю, то с геометрией у меня не все ладится, а когда мы дошли до тригонометрии, я вынужден был признать, что эта наука мне не по силам...

Лилечка ушла в отпуск. У меня появилось такое ощущение, словно я лишился чего-то крайне необходимого мне ежедневно, ежечасно. Это чувство угнетает меня: ничего не хочется, ни к чему не тянет, даже телевизор перестал смотреть. Если бы Лилечка не взяла с меня слово прочитать за время ее отпуска "Войну и мир" Толстого и учебник географии, я бы целыми днями валялся на койке. Но я дал слово и держу его - ежедневно одолеваю до сотни страниц. А когда темнеет, выхожу в парк, стараюсь незаметно пробраться к скамейке за большим дубом, чтобы за мной не увязались любители пустых разговоров - таких немало среди больных - откидываюсь на изогнутую спинку и смотрю на звезды - благо ясная сентябрьская погода благоприятствует этому. Но я уже не пытаюсь узнавать звезды - просто смотрю на них. Впрочем, вру - не совсем просто: каждый раз внушаю себе, что рядом сидит Лилечка, и наши устремленные вверх взгляды сходятся где-то на тускло мерцающей россыпи Млечного пути..."