Александр Силаев - Недомут Страница 5

Же не компран па, сказал Мазарини. А мы козла за такие речи на Соловки, пусть понюхает козел ледовитое море, пусть расчухает, козел, что и как, и по каким правилам...

"А то!" - сказал Соломоныч. Вылез из норы, обнюхался, почесал тыковку, и ну частушки наяривать:

Вновь жиды спасли Россию,

Пушкин в дилеры ушел,

Заверни мне мать-Европу

В чингисхановский рулон!

Ай да молодец - профессионал, знать, частушечного дела. Учился, наверное, долго, в Оксфорде пропадал, в "плехановке" водил хороводы, в Гарвард ездил на стажировку, а в Латинском квартале отсыпался. Курил там наркоту, спал с нерусскими. Крякнул Соломоныч, закусил удила и выдал:

Эй, братан, давай попробуй

С нами спеться в унисон,

Сионистскую водярой

Угостил меня масон!

Долго и несмолкающие, переходящие в овации и долгие поцелуи, в фуршеты и в кабинеты, в шведский стол и в шведскую любовь, в русскую баню и во франзуское подполье.

Лавры поэта Соломоныча не давали спать, не давали есть, мешали ходить и заниматься любовью. Вышел тогда юноша бледный со взглядом смущенным и произнес свое:

Мы наглядно время убивали

Проводя его за разом раз

Во времена, когда еще не знали,

Что это время убивало нас.

Ему тоже рукоплескали, но чуть потише, чем Соломонычу. Он продолжал:

Атрибут божественности бога

Испарился где-то за чертой,

Во владеньях городского смога

Растворившись после запятой.

Все задумались. Юноша удалился в гордой тишине и одиноком покашливании. Выбежал на сцену мальчик и прошепелявил детские необузданные стихи:

О мои океаны и реки,

О мои золотые моря,

О арийцы и чебуреки,

Посмотрите - гаснет заря!

Мыслей отмирающий клок:

О моя разбитая люстра,

Мой небеленый потолок,

А на потолке - Заратустра.

Пацаненка унесли на руках, в дороге закармливая леденцами и шоколадками. Мальчик отбрыкивался и чмокал, а его в десяток рук гладили по голове.

А вот наконец-то вышел сельский дурачок и порадовал:

А в лесу живут серые волки,

И про них ходят черные толки,

Будто эти серые гады

С ветеранов снимают награды.

Ветеранов сжирают ублюдки,

А награды потом продают,

Сотню долларов варят за сутки

И в Швейцарии летом живут.

Ты хотел бы жить, как они:

Беспредельно, покоя не зная,

Но проходят смурые дни,

Не берут тебя серые в стаю.

Потому что ты человек!

Испокон презирают нас волки.

На дворе закругляется век,

А по лесу ходят черные толки.

Сельского дурачка осторожно выслушали, вежливо похлопали, закрутили ему руки за спину и проводили в поселковый дурдом. Суть в том, что дурачишка был не простой, а маниакальный: пырнул ножиком семерых человек и пошел стихи декламировать. Но мудрые правоохраниетели знали о его пагубной страсти к музе. Не ушел бедолажечка далеко, загубило его сочинительство.

Залетел на огонек Святой Дух. Материализовался, как положено. И давай свое гнуть.

Отсвистав на горе,

на зимовку уходят

последние раки,

а Макар-людоед

все гоняет телят

и семь раз отмеряет,

где нужно отрезать,

ты Россия моя,

убежавшая в лес,

за родные края,

словно восемь чудес

позабытого Старого Света;

я смотрю на тебя

отщепенцем от лета,

как адепт октября,

и на мне его мета,

и не в силах понять,

кому нужно все это?

я пока отщепенец от лета

и любитель смотреть,

как идут зимовать,

отсвистав на горе,

предпоследние раки.

И растаял.

А вот и романтичная девушка в рваных джинсах. С боем прорвалась она к сцене, когтями и штыками, зубами и ножами, вилками и ложками расчистила себе путь. И летели от нее мужики вверх тормашками, кричали и плакали, и молили о пощаде слезливыми голосенками. Но не жалела отчаянная сильный пол. Презирала якобы сильных.

Романтичная сказала, что будет на потребу народа стих читать. И топнула ногой в рваной джинсе, чтоб заткнуть крикливых, унять шумливых и успокоить изрядно буйных. Наступила звонкая и тонкая тишина.

У побережья льдистого моря

На чернеющем дохлом снегу

Сумасшедший рассазывал с горя,

Перед тем побывавши в раю.

Я видал пресловутое Третье,

Я Господь не даст мне соврать,

Это дивное тысячелетье

Только лучше бы не видать.

Я видал процветающий город,

Миллионы довольных рож,

Но победа людского счастья

Мне острее, чем острый нож.

Места хватит под солнцем многим

И уют достанется всем:

Инвалидам, ворам, убогим

И сменившим ночи на плен.

Я смотрел, как обедают люди

И как пьют безболезненный яд,

Как любовь готовят на блюде

И как мало ее хотят.

От рождения все свободны,

Только дети устали играть,

Только женщины их бесплодны,

А мужчины привыкли спать.

Что достигуто - то убито,

Умерла последняя цель.

Негодяям пришла финита,

А планета села на мель.

Мне занудна победа счастья,

Я хочу и стремлюсь назад,

Побывать у дьявола в пасти

И в безумном краю доживать.

Ха-ха-ха, смеялась романтичная девушка. Не поняли, полудурки? Да ладно, махнула она рукой.

Во втором ряду заприметила нормально одетого юношу, остальные одеты хоть и дорого, но не в стиль. Он одет хоть дешево, но нормально. Остальные-но щеголяли фиолетовыми носками на фоне белых космюмов, красными майками под серыми пиджаками, тренировочными штанишками и золотистыми побрекушками. А он и профилем не дебил, и анфасом не выродок - такая вот редкость.

Выбрала юношу, сказала ему просто: ты мне нравишься. Спрыгнула с высоченной сцены, прошлась по головам, отдавила кому-то хвост, схватила моложавого за руку. Увлекла к выходу. Вышли они в ночь, сели в синий BMW романтичной девушки и поехали по своим делам.

И вышел старец. Представился пред почтенной публикой. Поклонился ей до земли. Отшвырнул старенькие гусли, скинул жаркую куртяшечку, прочитал ностальгическое.

Россия - родина слонов

И ясноликих патриотов,

Полузабытых сладких снов

И добродушных идиотов,

И настежь северным ветрам

Дверей почти всегда открытых,

Где все, чего уж нету там.

Обитель мудрости испитой,

Тебя так трудно позабыть,

Любя грозу в начале мая,

Уж коли выпало здесь жить,

С другой землей не изменяя.

Зал притих. Старца вежливо проводили до катафалка.

И пошла плясать губерния!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Вот тебе, дедушка, и восьмое марта.

Вот тебе, справедливый, и коза ностра.

Вот тебе, девочка, и первый минет.

Вот тебе, бандит, и первая ходка.

Вот тебе, Иммануил, трансценденция.

Вот тебе, Чубайс, приватизация.

Вот тебе, Гаутама Шакья Муни, реинкарнация.

Вот тебе, мужик, сермяжные грабли.

Вот вам, товарищ Чернышевский, народная долюшка.

А затем началось. Многие сошли с ума на конечной и не вернулись. Меньше народу - больше кислороду, как поговаривал хан Кучум. Больше народу, больше веселухи, хохотал Генрих Гиммлер. Больше козлов, хоть шерсти клок, говоривал Джон Мейнард Кейнс, по слухам - большой экономический умник. Больше народу - шире электорат. Больше народу - ломовее прикол, думал Распутин. Больше народу, обильнее кровушки, облизывался Малюта Скуратов. Больше народу - сильнее армия, больше шансов побить соседей и установить на Земле мировое господство.

Мировое господство - это то, чем закончится.

Мировое господство - это то, к чему вели даже проселочные дороги истории.

Мировое господство - это то, чем завершится чье-то страдание.

Мировое господство - это то, что оправдает многое, если не окончательно все и всех.

Мировое господство - это то, что достанется кому-то из людей.

Мировое господство - это то, что плачет и ждет своего обладателя.

Мировое господство - это то, что хочет отдаться, только протяни руку.

Мировое господство - это то, ради чего Господь позволяет вам творить богохульство.

Мировое господство - это то, ради чего неизбежно пустят в распыл пару миллиардов лишних людей.

Мировое господство - это то, чего должен хотеть каждый.

Мировое господство - то самое, которого не хотел Алексей Михайлович Смурнов, инженер тридцати двух лет от роду.

5

Долго ли, коротко ли, а закончилось халявное институтское времечко. Он научился спать на лекциях, употреблять алкоголь и потерял девственность. Он перестал бояться взрослых людей и по ряду признаков перестал считаться ребенком. Он прочитал Ленина, Маркса и Энгельса. Достал редкостную книжку Льва Гумилева. Вот, пожалуй, и все. Нормально, как говорила бабушка, не хуже среднего.

Работалось так: в комнате стояло пять столов, он сидел у стены. На столе лежала чистая бумага, ее следовало испещрить умными черточками и сдать куда надо. Правила составления черточек он знал, научен за пять лет. Комнату делили с ним двое мужчин и две женщины: были хлопцы предпинсионной поры, а дамы бальзаковских где-то лет.