Андрей Быстров - Странники в ночи Страница 5

Его притворная ярость была всего-навсего клоунским трюком. Вовсе он не собирался переодеваться - и вообще, неизвестно, что он здесь делал. Рядом с Аней Моол казался раздутым розовым монстром. Он весь стал легким и медленно воспарил к потоку, как воздушный шар, а затем вдруг уподобился туману и растекся по комнате, назойливо вталкивая в уши девушки давно знакомый мотив.

(Это была знаменитая психическая атака чудовища).

Расплывчатый и влажный, как настоящий туман, он внезапно сгустился в одну черную точку, будто единственный глаз - муха остался от Моола. Мотивчик превратился в жужжание, зуд мухи, бьющейся о стекло. Он усиливался, он причинял боль... Аня плохо воспринимала окружающее, не понимала, что происходит с ней. Ей неистово хотелось танцевать, прыгать, дергать руками, преобразиться в нечто похожее на первобытного дикаря в шаманском экстазе. Стены комнаты понеслись вокруг... Непреодолимый приступ головокружения...

Свет померк. Аня потеряла сознание и упала на мягкий пушистый ковер.

Когда она очнулась, рядом с ней стоял худой бледный мужчина в черном плаще.

- Я пошутил, - обиженно заявил он. - А ты сразу в обморок...

Пошатываясь, Аня кое-как встала, добрела до зеркала и в нем увидела отражение прежнего Моола - розового, лысого, с блестящими черными глазками. Она испугалась. А если этот лысый фигляр снова выкинет какую-нибудь штуку, закружит, одурманит?

Но когда она обернулась, в комнате уже никого не было. Аня без сил свалилась в кресло. "Моол, - успокаивала она себя, - не сверхъестественное создание, он человек... Он весь розовый с черными провалами, он красив, в него женщины влюбляются..."

А Моол уже развлекался в Цветном Зале. Он потешался над грохотом электронной музыки, которая не могла заглушить его тихого смеха, он пальцами передвигал в воздухе зеленые лучи прожекторов, а в "Коробку Ужасов "вместо здоровенной свеклы подложил, шутник, человеческую голову. А над его лысиной сиял кричаще - рекламный ореол счастья...

Последние безобразия Моола Аня видела с лестницы (она искала дорогу к выходу, и неожиданно оказалось, что найти её не так-то сложно!) Моол улетел, и даже в реве усилителей были слышны глубокие вздохи. То, ради чего пришли сюда люди, кончилось... А безумие продолжалось, и ночь творила чудеса.

Аня вырвалась из душного зала. Она не замечала ни звезд, ни холода, ни тишины улиц, где теперь почти не было ни машин, ни прохожих...

И когда она вернулась домой, провожаемая иногда мечтательными взглядами запоздавших мужчин, квартира уже не представлялась ей такой необъятной, а тени в углах такими гнетущими. Нет, здесь стало гораздо уютнее...

Раздевшись, Аня накинула теплый халат. Она очень устала, но вместо того, чтобы лечь спать, села к столу и вынула из ящика толстую синюю тетрадь, куда обыкновенно записывала свои впечатления и переживания.

С авторучкой в руке Аня на минуту задумалась, потом начала быстро писать, покрывая очередной лист неровными строчками.

"Мне страшно, - писала она, - потому что я вижу то, чего, наверное, не видят другие. Никакого Моола в общем-то и не было, а просто я посетила дискотеку "Синий Лед". А Моол... Что Моол, зачем он появился на дискотеке? На серой, пыльной улице ему стало бы скучно. В школе, в институте, в учреждении каком-нибудь, тем более в больнице нашлось бы немало дел. А он ведь лентяй, этот Моол, и человек довольно легкомысленный. Губы у него малиновые, а глаза... Глаза, по-моему, часто бывают красными. Думаю (хотя это и странно) ,что женщины сходят по нему с ума, да и мужчин ему увлечь нетрудно. Он не просто пользуется большим успехом. В нем люди видят воплощение своих вожделений, они откликаются на его дразнящий зов неонового счастья. Женщины, видевшие Моола, бесстыдны... Каждый в упоении безгранично предан этому розовому человечку, хозяину осчастливленного им сердца ".

3.

"Всякие несчастья, когда их ожидают, всегда кажутся страшнее, чем огорчения, испытываемые от их действительного прихода. Страх столь велик, что многие спешат навстречу тому, чего боятся. Так, застигнутые бурей не дожидаются, пока корабль пойдет ко дну, а ещё до этого кончают жизнь самоубийством".

Марко Кассиус с затаенной улыбкой перечитал эти строки из "Диатриб" Диогена Синопского, закрыл книгу, положил её на стол и поднялся с высокого стула. Подойдя к закопченному железному тиглю на треноге, под которым ярко пылал огонь, старик подсыпал в клокотавшее варево прозрачных синеватых кристаллов из толстостенной колбы, вдохнул взметнувшийся дым, удовлетворенно кивнул.

Под низкими сводами каменных перекрытий лаборатории старого алхимика было полутемно, и этот прятавшийся повсюду полумрак не могли рассеять ни отсветы огня под тиглем, ни пламя в очаге, ни красное мерцание раскаленного кузнечного горна, ни укрепленные на стенах чадящие факелы. Там и здесь таинственно поблескивали стеклянные сосуды всевозможных форм и размеров, медные трубки и резервуары каких-то загадочных аппаратов, тщательно отшлифованные увеличительные стекла, изогнутые бронзовые штативы с пробирками, начищенные застежки кожаных переплетов старинных и современных манускриптов. В нише, на грубо сколоченной деревянной подставке, покоилась тяжелая металлическая машина со множеством рычагов, тяг, зубчатых колес и клавиш, похожих на пуговицы. Это была первая в мире арифметическая машина, сконструированная и построенная Кассиусом для упрощения особо сложных расчетов. Она существовала в единственном экземпляре, и до создания её аналога в Европе оставалось ни много ни мало сто двадцать пять лет. Лишь в 1623 году профессор ориенталистики в Тюбингене, любитель астрономии и математики Шиккард напишет Кеплеру, что он сконструировал счетную машину, автоматически выполняющую сложение, вычитание, умножение и деление...

Как бесплотный дух, Марко Кассиус бесшумно двигался среди своих колб, реторт, машин и механизмов, и бездушные мертвые предметы оживали от его прикосновений. Вращались на фигурных осях серебряные многогранники, сновали вверх и вниз в хорошо смазанных цилиндрах кварцевые поршни, сверкали зеркальные призмы, сыпались в подставленные асбестовые чаши белые порошки, пыхтели паровые крыльчатки. Если бы суеверному горожанину случилось подсмотреть в эти минуты за работой ученого, он, пожалуй, решил бы, что присутствует при вызывании дьявола. На такую жуткую мысль его навело бы не только фантастическое оснащение лаборатории, но и лицо старого алхимика вдохновенное, с горящими глазами, подсвеченное оранжевыми отблесками будто бы адского пламени в серном дыму.

Но сегодня Кассиус работал недолго. Либо опыт быстро закончился, либо старик неожиданно потерял к нему интерес, только он несколькими точными движениями остановил большинство механизмов и удалился в ту часть лаборатории, где было прохладнее и стояло удобное глубокое кресло. Усевшись и приняв расслабленную позу, Кассиус устремил взгляд на стену... Или дальше, гораздо дальше.

Хотя старый алхимик называл себя евреем, внешне он меньше всего походил на представителя этого народа. Его совершенно седые, прямые волосы ниспадали на плечи, обрамляя тонкое лицо с удивительно проницательными голубыми глазами, нос напоминал о древних эллинах, а подбородок - о римлянах. Высокий и плечистый, Кассиус выделялся в любой толпе. Что до его возраста, морщины на лбу свидетельствовали больше о мудрости и напряженных раздумьях, нежели о дряхлости. Несомненно, он был стар... Но НАСКОЛЬКО стар? Точно не знал никто, а Кассиус не любил говорить об этом и при недвусмысленных вопросах отделывался уклончивыми ответами, даже если спрашивали сильные мира сего.

Марко Кассиус протянул руку к резному шкафчику, инкрустированному красным деревом, изрядно потемневшим в постоянно задымленной лаборатории, достал из него книгу, раскрыл на коленях. В отличие от "Диатриб" Диогена Синопского, эта книга была... Словно не совсем реальной. Тончайший призрачный флер окутывал хрупкие страницы, и довольно пухлый том весил заметно меньше, чем должен был весить, судя по его виду.

Алхимик углубился в чтение.

"Мы никогда не задерживаемся в настоящем. Мы вспоминаем прошлое; мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг, или вспоминаем прошлое, чтобы остановить его мимолетность. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по недоступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит; так легкомысленны, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственного существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно нас ранит. Мы его прячем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем.