Философия красоты - Демина Карина Страница 5

Нужный дом нашел сразу, район из новых, но дорогих. Впрочем, в Москве все дорого, сам факт наличия у человека квартиры – пусть однокомнотной, пусть где-нибудь на окраине, пусть в неудобном, грязном, промышленном районе, но своей, собственной квартиры – возносил счастливчика на недосягаемую высоту. Если же жилплощадь располагалась в тихом, симпатичном месте, ее цена мгновенно увеличивалась раза в два-три.

Эгинеева квартирный вопрос интересовал потому, как у сестры возникла замечательная идея разменять их трехкомнатную квартиру, доставшуюся от родителей, на две, и разъехаться. Сестра собиралась замуж и страстно желала самостоятельности. Кэнчээри не возражал, и потому все свободное время проводил в компании риэлторов и квартир. Однокомнотные, двухкомнатные, трехкомнатные, дорогие и очень дорогие. Старой, новой, чешской и брежневской планировки. Сталинки и хрущевки. Бывшие коммуналки и переоборудованные в жилье подвалы. Вариантов множество, но ни одного подходящего.

Данный район нельзя было отнести к очень дорогим, но и дешевым он тоже не был. Уютный чистый двор с яркой пластиковой горкой и песочницей, на клумбах цветут бархатцы и белоснежные астры, автомобильная стоянка расчерчена на ровные квадраты с номерами, а дверь в подъезд металлическая, с домофоном, и – о чудо из чудес! – без похабных надписей.

Милицию ждали, и дверь открыли сразу. В семнадцатую квартиру – минимум три комнаты плюс раздельный санузел, кухня и кладовая – набилось много народа. Парень в форме, должно быть или охранник, или консьерж, девушка с зареванной мордахой, женщина с тяжелым взглядом и черными усиками над верхней губой и старуха в халате и с полотенцем на голове.

К появлению капитана Эгинеева они отнеслись по-разному.

Парень окинул Кэнчээри Иваковича профессионально-недоверчивым взглядом, точно подозревал в чем-то нехорошем. Девушка при виде красных корочек заревела с новой силой, женщина с усиками моментально заохала, захлопотала вокруг рыдающей девицы, точно курица-наседка. А старуха в халате, презрительно поджав губы, заявила:

– В мое время милиция приезжала на вызовы гораздо, гораздо быстрее. – Голос у нее был скрипучий, так скрипит старое, сухое дерево, потревоженное ветром. – И одевались соответственным образом.

Упрек заслуженный, но привычный. Эгинеев форму уважал, но надевал редко, в особо торжественных случаях, вроде приезда какой-нибудь комиссии, в остальное время предпочитал демократичные и удобные джинсы, ибо еще в первые годы службы усвоил, что форма на нем смотрится… забавно.

– Прошу прощения.

Старуха величаво кивнула и, достав из кармана халата трубку, пробурчала.

– Надеюсь, допрос много времени не займет?

К трубке полагалась специальная зажигалка и некоторое время Эгинеев наряду с остальными, собравшимися на кухне, заворожено следил, как мадам – после трубки называть даму в халате старухой язык не поворачивался – ловко орудует странным приспособлением. Курила она медленно, со вкусом, выпуская изо рта ровные, точно циркулем очерченные колечки дыма. Колечки были белого цвета и отчего-то пхали яблоками.

– Итак, долго нам еще ждать?

– Простите. – Кэнчээри смутился, надо же как нехорошо вышло, рассматривал бедную женщину, точно забавную игрушку, позабыв, насколько сам ненавидит такие вот изучающе-удивленные взгляды.

– Вы не русский. – Констатировала дама. Трубка в ее руке смотрелась… круто. Она удивительнейшим образом гармонировала и с розовым, махровым полотенцем, и с тапочками в восточном стиле, и с байковым халатом, и с хитрым прищуром глаз. – Молодой человек, вы вообще слышите, о чем я спрашиваю? Вы – не русский?

– Якут. – Зачем-то ответил Эгинеев, хотя обычно предпочитал обходить вопрос национальности стороной.

– Это хорошо, что не русский. Не люблю русских. Абсолютно беспомощный, безалаберный народ, который, вместо того, чтобы работать, надеется на помощь мифической золотой рыбки.

– Простите, а… – Эгинеев в присутствии странной дамы растерялся, чего не приключалось с ним вот уже… да в жизни не приключалось.

– Я – Петроградская Революция Олеговна. Возраст восемьдесят девять лет, но до маразма далеко. Роман – мой внук. Леди в бордовом – Серафима Ивановна, наша домоуправительница. Сей милый юноша, любезно откликнувшийся на наш зов – Сергей, служит при доме консьержем. Хоть убейте, не понимаю, зачем ставить железную дверь с постоянно заедающим замком, если в подъезде все равно дежурит консьерж? – Риторический вопрос остался без ответа, впрочем, Революция – капитан Эгинеев ощутил острый прилив симпатии к леди с трубкой, которой тоже не повезло с именем – Революция Олеговна в ответах не нуждалась и, не дожидаясь просьбы, продолжила знакомство.

– А это, – худой палец ткнул в сторону ревущей девицы, – Леля, его девушка… Современный язык куц, как и вся современная жизнь. Девушка… в мое время эту особу назвали бы иначе.

– Мы собирались пожениться! – От злости на пухлых белых щечках Лели проступили красные пятна. – Мы уже и заявление почти подали!

– Почти подали, – пыхнула дымом Революция Олеговна, – надо же, как мило. И, деточка, успокойтесь, слезы в присутствии посторонних – дурной тон.

– Фашистка. – буркнула Леля.

– Этническая немка, деточка, а это – несколько иное.

– Простите, дамы и господа, но, быть может, предоставите мне возможность разобраться в происходящем?

– Пожалуйста. Разбирайтесь. Это ваша работа, в конце концов. – Революция Олеговна смотрела с насмешкой, точно заранее знала: ни в чем капитан Эгинеев не разберется. – Тело в ванной комнате. Какая пошлость…

– Спасибо. – Только и смог выдавить Эгинеев. Эта дама сделана из того же прочного, огнеупорного материала, что и ее трубка. Тело в ванной комнате… пошло… Петроградская – весьма революционная фамилия – мыслила совершенно недоступными пониманию Эгинеева категориями. Разве смерть может быть пошлой? Смерть – это всегда смерть. Несчастье, горе для близких, а она так равнодушно, будто бы и не о внуке речь идет.

Вышеуказанное тело лежало в ванной. Остывшая вода, жалкие клочки пены, словно остатки славного будущего, голова некрасиво свесилась на бок, мокрые волосы прилипли ко лбу, в уголке рта – темная полоска свернувшейся крови. На первый взгляд…

На первый взгляд ничего определенного сказать нельзя. Явных ран, вроде дырки во лбу, резаных вен или ножа под лопаткой, не имелось, нужно ждать приезда бригады, вскрытия, отчета патологоанатома. В общем, нужно ждать.

Хорошо, если парень сам умер: сердце прихватило или еще чего, а, если не сам? На краю белоснежной раковины стоит пустой бокал. Хрусталь? Похоже на хрусталь. На донышке остатки жидкости. Отравление? Нет, глупо делать выводы до официального вскрытия. Глупо и непрофессионально. От бокала пахло шампанским и миндалем.

Это еще ничего не значит. Ровным счетом ничего. Отравление. Травить врага нынче не модно, отравление, как способ убийства, кануло в Лету вместе с богатым испанским двором, кружевными воротниками, перстнями-иглами, шкатулками с "секретом", бургундским вином, один глоток которого отправлял на небеса, и безграничной властью рода Медичи.

Травить ныне не модно. Модно силиконовая грудь, мобильник последней модели и киллер с интеллигентной снайперской винтовкой. А отравление… пыль веков и грустная улыбка на губах прекраснейшей Лукреции Борджиа…

Вместо веера – джинсы, небрежно брошенные на бак с бельем, вместо кружевного воротника шелковых чулок – полотенце и носки, вместо перстня… бокал? Бургундское-шампанское. Мышьяк-миндаль-цианид?

Нет, выводы делать рано. Капитан Эгинеев вышел из ванной комнаты и аккуратно прикрыл дверь. Пусть эксперты разбираются, а он просто поговорит со свидетелями.

Два дня после…

Париж плакал мятым золотом опавших листьев, холодным дождем и ранними сумерками. Акварельная осень удивительным образом подходила для горя, сдержанного, изящного и легкого, как сами краски. Серж впервые в жизни сожалел, что не обладает талантом, эту осень следовало запечатлеть, вместе с листьями, дождем, сумерками и смертью Адетт.