Джесси Келлерман - Философ Страница 50

Переехав на автобусе реку, ты входишь в магазин туристского снаряжения. Вдоль задней стены выстроились рядами бесчисленные ботинки. Долговязый юноша подходит к тебе, предлагает помочь советом. Круто, говорит он, когда ты сообщаешь, что собрался в пеший зимний поход. Он продает тебе третью за этот год пару новой обуви, а с нею – нейлоновые, набитые пухом штаны; изготовленные по последнему слову науки теплые перчатки; парку; крепкий рюкзак и упаковку пластиковых тепловых пакетиков, которые сами собой согреваются от сгибания. Их полагается в перчатки вставлять, поясняет юноша.

В общем, около тринадцати сотен. Ты протягиваешь ему свою кредитку и очень скоро получаешь ее обратно. Превышен допустимый предел кредита. А превысил ты его, когда покупал новые рубашки, новые брюки, запонки и кулон. Ты просишь юношу подержать пока твои покупки и отправляешься на поиски еще одного банкомата.

Банкомат-то ты находишь, да только снимать больше 500 долларов за раз он не позволяет. Ладно, пусть будет три раза. Но эта машинка опять тебя придерживает: ты исчерпал дневную норму. У тебя начинает неприятно покалывать кожу. Что она подразумевает, эта «дневная норма», – календарный день, который закончится в полночь, или суточный период, то есть необходимость ждать до утра? В любом случае ты таким временем не располагаешь. Придется нанести незапланированный визит в банк.

Женщина, сидящая в приемной маникюрного салона, сообщает тебе, что отделение банка находится в пяти кварталах отсюда. Прибежав туда со всех ног, ты обнаруживаешь что-то вроде надумавших поиграть в «паровозик» обитателей дома престарелых. В полном составе. Работает только одно окошко. Ты стоишь в очереди, давя в себе нетерпеливое мычание, а когда наконец оказываешься у окна, кассирша спрашивает, что ты желаешь получить – кассовый чек или наличные. Наличные, пожалуйста, и двадцатками. Последнее заставляет ее смерить тебя взглядом до того неприятным, что ты начинаешь гадать, позвонит ли она сию же минуту в полицию или просто нажмет на кнопку тревоги. Впрочем, ты мигом понимаешь: она всего-навсего недовольна тем, что ей придется пересчитывать такое количество денег. Недовольство, прямо скажем, неуместное – это же банк, он для того и существует, чтобы выдавать деньги. Будь ты в другом настроении да располагай временем, непременно потребовал бы позвать управляющего.

Вернувшись в туристический магазин, ты обнаруживаешь, что юноша уже упаковал все твои покупки, и это представляется тебе замечательным актом доверия. Ты говоришь, что, по здравому размышлению, решил нагревательные пакетики все же не брать. Они отлично работают, говорит юноша. Не сомневаюсь, и все-таки – нет, спасибо. Он пожимает плечами, выуживает со дна пакета упаковку, сберегая тебе шестнадцать долларов девяносто центов. Денежка к денежке – вот и капитал. Когда ты выкладываешь на прилавок пачку двадцаток, у юноши вылезают на лоб глаза.

Около дома, в котором ты недолгое время прожил бок о бок с нимфоманками, находится торгующий по оптовым ценам магазин бытовых товаров. Ты выбираешь легкие пуховые одеяла, и продавец рекомендует взять что-нибудь потяжелее. Эти тепла почти не держат, говорит он. Не страшно, отвечаешь ты.

Теперь остается еще раз зайти в аптеку – и все. Ты заполняешь корзинку следующим: бензин для зажигалки, спички, коробка тонких латексных перчаток, восемь рулонов клейкой ленты, мешки для мусора, здоровенная упаковка влажных салфеток для протирки младенцев и бутыль содовой с двойным содержанием кофеина. Ну и еще журнал для рыболовов – это чтобы людям глаза отводить. Всего шестьдесят один восемьдесят пять плюс налог. Ты с удовольствием расплатился бы накопившейся у тебя мелочью, однако заставлять кого-то пересчитывать ее – не лучший способ сохранения неприметности.

Снаружи пошел снег, мелкий, как нонпарель.

Войдя в дом, ты отряхиваешься. Потом закрываешь глаза и начинаешь прикидывать, что может случиться непредвиденного. Но быстро понимаешь: занятие это пустое, число непредвиденностей бесконечно. Придумывать их можно хоть целый день напролет. Всегда что-нибудь может пойти не так, смирись с этим, потому что, если ты не готов с этим смириться, значит, не готов и идти дальше. А ты обязан идти дальше. Сейчас четыре часа дня. Ты поднимаешься наверх, задергиваешь шторы и ставишь будильник на семь вечера. Потом, не раздеваясь, валишься на кровать и сразу же засыпаешь, и ничего тебе не снится.

Просыпаешься ты голодным как волк. У тебя с самого завтрака ничего во рту не было, да и завтракал ты пустым чаем. Зато теперь идешь на кухню и съедаешь все, что удается найти. Потом завариваешь еще чаю, дабы запастись силами для исполнения того, что тебе предстоит исполнить.

В библиотеке уже пованивает. (Возможно ли? Так быстро?) Для начала, вынуть все из их карманов. В его кармане обнаруживается единственный ключ от какой-то двери, сложенная вдвое открытка с рекламой рок-группы, удостоверение личности с адресом в Куинси, справка об условном освобождении из тюрьмы, сотовый телефон и немного денег. Сотовый у нее красный, обшарпанный. Ты кладешь телефон на ближайшую полку, добавляешь ее тридцать один доллар к его шестнадцати, складываешь их и суешь в задний карман своих брюк. Денежка к денежке – вот и капитал. В ее бумажнике лежат купоны, водительские права и, удивительное дело, библиотечный читательский билет. Хотя что же тут удивительного, почему бы ей книжки не читать? (Просто ты не можешь позволить себе видеть в ней что-то помимо неодушевленного предмета.) Живет же она, жила, в Роксбери. А ты и не знал. И ты желаешь себе поскорее забыть об этом.

Пока ты волочишь ее по полу, у нее задирается юбка. Бедра цвета нутряного сала, дешевые трусы, торчащая из-под них седоватая бахрома. Дотащив труп до места, ты возвращаешь ей пристойный вид.

И расстилаешь по полу одно из одеял. Он субтильней ее, так что тащить его легче, хотя при этом с него сползают мусорные мешки, выставляя напоказ то, что тебе все еще невыносимо видеть; и наступает момент, когда ты, обессиленный, волочить его дальше не можешь. Однако ты должен. Ты укладываешь труп вдоль короткой стороны одеяла, на расстоянии примерно в четыре пятых его длины. Опускаешься на корточки, отвернувшись и зажмурившись, накидываешь на труп одеяло. Перекати его. Это трудно. Он неподатлив, мертвый груз, ха-ха-ха. Запах описать невозможно, даже и не пытайся. Надо было хирургическую маску купить, идиот. Как закончишь, придется еще раз душ принять. Он поворачивается, поворачивается, но несколько вкось, и вместо аккуратного блинчика с мясом у тебя получается какой-то конус. Разверни и начни сначала. Потом еще раз. Ну ладно. Приемлемо.

Клейкая лента тоже идет вкривь и вкось, в результате ты сооружаешь подобие серебристого кокона, а точнее сказать, хризалиды.

Ты расстилаешь второе одеяло и повторяешь все то же самое с ней.

Вот только она гораздо больше. А несовершенство по части симметрии всегда внушало тебе досаду. И все же твои хризалиды кажутся тебе прекрасными. Тебя посещает видение: они вырываются наружу, два новых существа, родившихся из супчика, который был некогда им, и того, что был ею, – крылатые, великолепные, неземные, они плещут крыльями и возносятся в небо, унося все твои печали.

Пока ты предаешься грезам, ее сотовый начинает издавать могучие трубные звуки. Ты спускаешься с небес на землю, смотришь на экранчик: Андрей. Муж? Сын? Сутенер? Да кто ж его знает. Ты ждешь, пока телефон не перестает звонить, потом просматриваешь пропущенные вызовы.

Их шесть.

Это плохо. Называла она кому-нибудь имя человека, который платит ей шестьдесят долларов за уборку дома? (А она вообще его знала, имя-то?) Имеется у нее записанный график работ? И легко ли его найти? Ответить на эти вопросы ты не можешь, надеяться как-то изменить обстоятельства, которые проистекут из ответов на них, – тоже, поэтому выкинь их из головы и сосредоточься на том, что способен контролировать. И ты отключаешь телефон.

Десять тридцать две вечера, ты выбиваешься из графика. Хорошо хоть проспал только три часа, а не четыре и не пять. Тебе необходим запас времени. А постоянство усилий позволит тебе не думать о том, что ты сделал, – не обращать особого внимания на альтернативу, которая предстает перед тобой, когда ты приходишь на кухню, чтобы заняться сборкой картонных коробок: на телефон. Посмотри на него. Ты все еще можешь снять трубку и набрать номер. Можешь ли? Нет. Уже нет. Хотя не исключено, что они все поймут, если ты расскажешь, каким безумным было его лицо, как он ткнул тебе в горло пистолетом. Пистолет-то был не заряжен, но ведь он мог броситься на тебя сзади и задушить или… или… или – да, вот именно: он мог ударить тебя подставкой для книг. Или кочергой. Все же было возможно, а говорить ты умеешь, всегда умел; сними трубку; это будет так легко, верно? – и избавит тебя от стольких трудов, от таких усилий. Но если ты этого не делаешь, значит, ночь твоя только начинается.