Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола Страница 51

— Черт возьми, какой потрясный парень! — вдруг сказала таксистка. Инес обернулась: девушка сидела на крыле автомобиля и указывала ей на одно из окон дома Беатрис. Она достала откуда-то бутылку воды и пила, словно решив устроить себе длительный перерыв.

— Прости, что ты сказала?

— Я говорю: глянь, какой красавчик в этом доме, на который ты смотришь. Гляди-гляди, вон он, там, в окне слева.

Первый импульс Инес: ни в коем случае не смотреть! Но потом она улыбнулась: хватит глупостей, лучший способ избавиться от теней — не замечать их. К тому же ведь мы сейчас в настоящем. Кто может быть там, наверху? В худшем случае один из Тоникёртисов ее матери. Как зовут ее теперешнего? Ах да, Ферди. Конечно же, это Ферди. Инес уже собралась поднять глаза, как вдруг опять раздался восхищенный голос таксистки:

— Слушай, этот блондинчик красив как бог! Правда, мне больше нравятся жгучие брюнеты, но этот парень просто отпад.

— Едем. Пожалуйста, отвези меня домой, — решилась Инес, внезапно почувствовав в своем горле ледяную струйку малинового мороженого.

— Ладно, поехали, но все же тебе стоило посмотреть.

16. ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ КЛЯТВЫ

Инес уверена, что твердо решила не смотреть на окно, подумав, что — чего доброго — очередной Тоникёртис матери увидит ее и станет делать знаки, чтобы она зашла в дом. Однако, поскольку таксистка упорно называла мужчину в окне блондином, Инес поняла, что это не мог быть Ферди: любовники ее матери всегда были темноволосыми. Девушка вела себя очень странно: с какой стати она так настаивала на том, чтобы Инес взглянула на красавца в окне? Хотя, если хорошенько подумать, ничего странного в этом не было — жители больших городов противоречивы в своих поступках: сегодня могут пройти мимо, оставив тебя истекать кровью на улице, а завтра сочтут своим долгом указывать тебе, как надо жить. «Да посмотри же наконец на то окно, подруга, — хотя бы просто чтобы порадовать взгляд!» Назойливость девушки начинала надоедать Инес. Она вот уже минут десять стояла у дома своей матери, куда попала по чистой случайности; ситуация была абсурдной: вид дома навеял ей немало воспоминаний. Инес хотелось поскорее уехать, но, несмотря на это, она продолжала стоять перед домом — так же как и таксистка, глядевшая на него совершенно другими глазами.

— Ну что, подруга, поехали? Садись, я тебя отвезу.

Инес готова поклясться, что именно в этот момент, когда девушка перестала настаивать, чтобы она посмотрела в окно, и пожала плечами, словно говоря: «дело твое», ее охватило любопытство. Отчаянное любопытство. Такое случается. Инес подумала, что, возможно, ее мать стала предпочитать другой тип мужчин, и, чтобы проверить это, решила взглянуть наверх. Может быть, на это была и какая-то другая причина, о которой она предпочитала умолчать, но факт тот (Инес готова поклясться и в этом), что, подняв глаза на освещенное окно, она увидела Альберто, который тоже смотрел на нее.

Грегорио Паньягуа, в свою очередь, хотя и не готов клясться, считает себя обязанным сделать некоторые разъяснения, прежде чем рассказать свою версию происшествия, случившегося в ту ночь. По его словам, второй розыгрыш был задуман им (в этом он почти готов поклясться — почти) с единственной целью: чтобы Беатрис Руано и Мартин Обес, познакомившись, нашли общий язык и преподнесли Инес по возвращении приятный сюрприз. «Вполне невинная и благородная идея», — по словам Паньягуа. Кроме этого, он утверждает, что попросил своего друга собрать в тот вечер волосы в хвост совершенно безо всякого умысла: ему действительно казалось, что в таком виде Мартин больше понравится сеньоре. Паньягуа уверен, будто ему ни на мгновение не пришло в голову, что приглушенный свет и атмосфера библиотеки, где произошла их встреча, произведут на Беатрис Руано такое сильное впечатление, о котором будет рассказано ниже. Паньягуа просит обратить внимание на то, что это не он приглушил свет в комнате, а сама сеньора (в этом он клянется, причем без малейших колебаний). Значит, сама Беатрис создала в комнате этот предательский полумрак, с тусклым светом, льющимся сквозь розовые абажуры. Не Паньягуа выбрал для встречи и эту комнату, которая через тридцать лет после его первого визита и, несмотря на неизбежные для любого дома изменения, все еще напоминала кабинет Сальвадора. У самого Паньягуа дрожь пробежала по телу, когда он увидел книги мертвого такими же, какими он запомнил их в те далекие ночи — все они были классифицированы по темам: здесь соколиная охота, там охота на мелкого зверя, все в строгом порядке. Его удивило, что такая беспокойная любительница путешествий, как Беатрис, со всеми ее любовниками и воздыхателями («И среди них — я сам, — признается Паньягуа, — я ее вечный раб»), что такая женщина сохраняла в своем доме, почти как вызов, столько вещей, отягченных воспоминаниями. Хотя, зная Беатрис, можно было не удивляться этому противоречию, ведь она не раз заявляла, что «одно тело можно забыть, лишь обнимая другие» и что «повторение — единственный путь к забвению». Именно поэтому Беатрис постоянно путешествовала, пытаясь убежать от самой себя, и в то же время убивала воспоминание о погибшем Альберто постоянным напоминанием о нем. Вернейший способ избавиться от призрака — изо дня в день подвергать его соприкосновению с безжалостной рутиной реальности, как делала сеньора Руано: эта библиотека — копия кабинета Сальвадора, хотя никто уже, даже сама Беатрис, не осознавала сходства, потому что воспоминание о страшном событии было похоронено в самой надежной могиле — обыденности. Итак, Паньягуа утверждает, и уверяет, и даже готов, если необходимо, поклясться в том, что во всем случившемся не было и нет его вины: ведь сеньора так успешно боролась с воспоминаниями на протяжении тридцати лет. Как он мог предположить, что, увидев стоящего у окна Мартина Обеса, Беатрис вдруг переменится в лице, задрожит и придет в такое смятение, что, оступившись, попятится, вытянув назад руки, словно желая защитить от этого видения кого-то за своей спиной. «Добрый вечер, Беатрис», — произнес Мартин, пришедший почти в такое же смятение, как и сама сеньора. «Может быть, на Беатрис такое впечатление произвело это приветствие, — рассуждает Паньягуа, — но что именно: слово «вечер» или ее собственное имя, произнесенное очень осторожно?» Паньягуа никак не ожидал такого поворота событий: ведь уругвайский акцент Мартина едва ли мог напомнить Беатрис голос того светловолосого мальчика, погибшего шестнадцати лет. Ужасное недоразумение. «Альберто, любовь моя», — прошептала сеньора, словно из пропасти забвения — обыденности и рутины — вырвались все некогда похороненные там воспоминания и слова, сказанные в ту ночь, когда девочка поднялась и открыла дверь в комнату своего умершего отца, вместо того чтобы спокойно спать в своей постели.

Все, что произошло потом, Паньягуа поклялся навсегда сохранить в тайне. И не потому, что чувствовал свою вину за этот спектакль, заставивший сеньору встретиться лицом к лицу со своим прошлым. («Я виноват? Виноват в чем? В non serviam? При чем здесь эта латынь, не понимаю?») Просто он понимает — Беатрис не хотелось бы, чтобы кто-нибудь увидел ее слабость. Нет-нет, этого никто не должен знать: она богиня, которой неведомо ничто человеческое. Богини не падают на колени, не плачут, не называют мальчиков, умерших тридцать лет назад «любовь моя», «боль моя», «моя единственная рана». Не случается с ними и более ужасных вещей, о которых Паньягуа поклялся никому не рассказывать: у богинь не искажаются страдальчески лица, превращаясь из божественно прекрасных в безобразные. У них не вылезают из орбит глаза, не заостряются скулы, не капает из носа жидкость неопределенного цвета, не течет из уродливо разинутого рта отвратительная слюна под аккомпанемент часов, бьющих сначала три, а затем четверть четвертого — так же как в ту ночь, словно время действительно потекло вспять.

Нет. Паньягуа уверяет, обещает и клянется своей жизнью, что все это навсегда останется тайной. И пока этого действительно никто не знает, потому что, по свидетельству Паньягуа, Мартин, увидев, что происходит с сеньорой, и услышав ее бессвязные речи, упоминания Инес и в особенности фразу: «Дай мне это, золотце, не волнуйся, мамочка все уладит», повел себя как благородный человек.

Как невольный свидетель неловкой ситуации, предпочитающий молча удалиться, Мартин мгновенно выскользнул за дверь. «Он не знает дома, но, может быть, сможет найти выход», — подумал Паньягуа, хотя в тот момент ему не было совершенно никакого дела до Мартина Обеса. Он был поглощен тем, чтобы поднять с пола свою богиню, вытереть ей лицо, прикрыть старые ноги в перекрутившихся чулках со швом, которые уже никого не смогут свести с ума. «Ну же, Беатрис, любовь моя, боль моя, моя единственная рана», — говорил он, подражая сеньоре, потому что она любит эти любовные слова, и он готов научиться произносить их. Так же, как готов выпить все ее слезы, если сеньора попросит, и умереть, если потребуется, ради того, чтобы это прекрасное лицо снова стало прежним. Внезапно Паньягуа решает внести поправку в свои предыдущие заявления и признать, что его прежние слова были лишь полуправдой и что он замышлял встречу Беатрис с Мартином не просто с похвальным намерением подружить их. Теперь Паньягуа сознается: его замысел был намного менее добродетелен. Однако в свое оправдание он заявляет, что целью этой постановки, воссоздавшей сцену многолетней давности, не был столь плачевный финал. Он просто хотел испробовать на этой женщине, привыкшей управлять жизнью ближних, ее собственное средство. «Существо, столь успешно манипулирующее судьбой других людей, — говорит Паньягуа, — следует называть богом, богиней в данном конкретном случае, а богини непобедимы, они не страдают, не плачут, не теряют невозмутимости, потому что сердце у них — не из смертной плоти, а из какого-то другого, неизвестного твердого вещества, не допускающего никого внутрь». Теперь Паньягуа заявляет и клянется (да, да, клянется — своей смертью, своими бесчисленными ошибками, величайшая из которых — последняя постановка), что он никогда не сделал бы ничего, чтобы навредить Беатрис. Ему слишком хорошо известно, что бывает с упавшими с пьедестала богинями — вернее, он только что это узнал, и поэтому сейчас он просил прощения, поправляя растрепанные волосы богини, вытирая ее лицо, чтобы она снова стала красивой. «Не переживай, любовь моя, моя единственная рана, все пройдет, вот увидишь, завтра ты снова будешь такой, как всегда, жизнь моя. Ну же, отдай мне это, сокровище мое. Паньягуа все уладит».