Нина Васина - Правило крысолова Страница 52

Он как раз спрыгнул с кровати и бегает по палате босиком, в семейных трусах и футболке, сдергивая с шеи гипс.

— Вилами! — орет Ладушкин. — Я заколол ее вилами! Вилами! Вилами-и-и-и…

Эту ночь я ночевала в следственном изоляторе предварительного заключения ФСБ.

— Инга Грэме, на выход!

Ко мне пришел адвокат.

В узкой длинной комнате окно под самым потолком. Закрыто решеткой. Стул привинчен к полу, на голом столе угнетает нервы унылым желтым светом настольная лампа. Я смотрю на старичка, копающегося в хозяйственной сумке. Он чертыхается, что-то бормочет в белые усы, достает платок, вытирает рот, убирает платок, копается в сумке, чертыхается…

— Вот!

Оказывается, он искал очки. Нацепив их и внимательно меня разглядев, старичок вздыхает.

— Никакого сходства, — заявляет он разочарованно.

— Простите?..

— Вы совсем на нее не похожи. Сколько вам? Двадцать пять?

Я с ужасом хватаюсь за щеки. Не скажу, что в семь тридцать утра я выгляжу превосходно, даже если высыпаюсь, а не кручусь волчком всю ночь на нарах, но никто еще не прибавлял мне годков, все только отнимали!

— Викентий Карлович, — кивнул старик. — Как вас называть?

— Инга… А на кого я не похожа?

— Ни на кого вы не похожи. Вы плохо выглядите. Впрочем, в этом заведении плохо выглядят все. Ваша бабушка И-золь-да… — с наслаждением продегустировав это имя, старичок прикрыл глаза и мечтательно улыбнулся, — попросила меня с вами поговорить. Потому что ее не пустили.

— Вы адвокат, которого наняла для меня бабушка?

— Никудышный! — доверительно сообщает мне Викентий Карлович. — Ваша бабушка всегда, бывало, как сходит на мой процесс, поцелует меня потом в макушку и пожалеет. “Кенти, — скажет она ласково, — лучше бы ты занялся делом своего отца!”

— А каким делом занимался вам отец?

— Он делал отличную колбасу.

Я не понимаю, зачем бабушка наняла для меня самого плохого адвоката. Но, как всегда, полностью ей доверяю. Сын колбасника так сын колбасника, ей видней.

— Что будем делать? — бужу я задремавшего со счастливой легкой улыбкой старичка.

— У меня рост метр пятьдесят три, — сообщает он.

— Сочувствую…

— Ни в коей мере! — возбудился старичок. — Ваше сочувствие оскорбительно. Дело в том, что я обожаю высоких женщин, понимаете?

Мне подмигивают. Я пожимаю плечами.

— Ну как же, количество женщин, высоким ростом которых я мог всю свою жизнь восхищаться, увеличилось многократно по сравнению с желаниями, например, мужчины среднего роста — от ста семидесяти до ста восьмидесяти!

— У нас время не ограничено? — интересуюсь я на всякий случай, потеряв всякую надежду угадать, зачем бабушка прислала этого смешного старичка.

— Да, вы правы, вы совершенно правы. Простите. — Он опять копается в хозяйственной сумке, достает потрепанный блокнот и начинает потрошить сумку снова в поисках ручки. Выудив огрызок карандаша, осматривает его, потом садится в позу примерного школьника, сложив руки. — Слушаю вас!

— Что?..

— Я вас слушаю!

— Я должна рассказать, как все было?..

— Да нет же. Вы должны рассказать мне, как все должно быть! Что именно передать И-золь-де… — полуулыбка на десять секунд, — чтобы она начала действовать!

— Ладно… — Я задумываюсь. — Начнем с агентов отдела внешней разведки, которые отрабатывали мою тетю Ханну.

— Тетю Ханну… Не спешите, пожалуйста, я не успеваю. — Старичок примерно записывает каждое мое слово.

Чтобы не тратить его усердие зря, я начинаю изъясняться более лаконично:

— Пишите. Четверг — молодой, застенчивый, тип великовозрастного сыночка — студент из Плехановской, имя, может быть, Костя. Пятница — надежный, в возрасте, умудренный жизненным опытом папочка, решал все проблемы, его точно звали Григорий Павлович. Понедельник и вторник делили: аферист, тип криминального красавца, скорее всего Эдуард, как сказала о нем соседка, — он был вне конкуренции, и по-собачьи преданный научный сотрудник среднего достатка, тип примерного семьянина, впервые изменившего жене. Его могли звать Владик. Так… Напишите, что имена могут быть подлинные, я так думаю, зачем им еще и имена придумывать, — бормочу я уже себе под нос, но старичок примерно строчит, повторяя:

— …им еще и имена придумывать. Точка. — Заметив мой сочувствующий взгляд, объясняет:

— Мне Изольда сказала записать все в подробностях, до последнего слова, как вы скажете.

— Ладно. Напишите еще — картонка с адресом, почерк и газета.

— Газета…

— Газета, в которую была упакована посылка.

— Посылка…

— Мне эта газета показалась странной, если бабушка ее уже сожгла, пусть вспомнит, может быть, она заметила, в чем странность.

— Записал.

— Спасибо.

— Если это все, то я еще посижу несколько минут, чтобы вы хорошенько подумали. Вот, возьмите мой телефон, он здесь в изоляторе зарегистрирован как адвокатский. Но имейте в виду, все до последнего слова — слушают!

— Спасибо.

— Все. Молчим! Думайте.

Я откидываю голову назад, закрываю глаза и думаю.

— Вспомнила! Название странное, я такой газеты в Москве никогда не видела. “За кадры верфям”.

— Минуточку… — Адвокат усердно копается в сумке, отыскивая провалившийся в ее недра карандаш, достает блокнот.

— Ну вот, теперь вроде все.

— Благодарю за доверие! — Старичок встает и церемонно подносит мою грязную ладонь к губам. — Звоните, не теряйте надежды, мы выиграем ваше дело!

Из допросной комнаты меня ведут не в камеру, а через другой коридор в комнату дежурного. Раскладывают целый ворох бумаг под копиркой и приказывают расписаться.

— Пока не прочитаю, не подпишу, — честно предупреждаю я, вспомнив Лома.

— Не подпишешь, и не надо, — отвечает мне шароподобная дежурная, с лопающейся на груди застежкой форменной куртки. — Это же не меня жених-милиционер забирает под подписку!

Быстро расписываюсь, не то что не читая, а просто зажмурившись и на ощупь перелистывая бумаги и копирки.

Не веря, что опять шагнула в жизнь, распахнув глаза во все появившееся за дверью солнечное небо, открыв рот для лучшего усвоения холодного октябрьского воздуха с привкусом выхлопных газов, я оказываюсь за воротами следственного изолятора, и даже вид топчущегося неподалеку от них инспектора Ладушкина с гипсовой пломбой на носу меня совсем не удручает.

— Лучше нам тут же и расстаться. — Я сразу же честно предупреждаю смущенного инспектора. — Как бы с вами опять не случилось чего непредвиденного. Какие еще части тела у вас остались неповрежденными? Подождите!.. Жених-милиционер, это… вы?!

— Инга Викторовна, пройдите в машину. У меня машина за углом, давайте в ней поговорим.

В машине Ладушкин, не щадя меня, рассказал, как ушел из больницы под расписку, как взял у бабушки мой паспорт (не международный, который был у мамы), а в изоляторе справку о задержании, как потом пошел в загс (“Еле успел!”), как убеждал принять заявление регистратора…

— Я сказал, что вам грозит большой срок, мы можем больше никогда не увидеться. Я бы и сам по себе зарыдал, но врач запретил мне плакать и сморкаться еще несколько дней. Короче, мое… то есть наше заявление приняли, и уже как законный ваш жених со справкой из загса, пользуясь уважением некоторых весьма высокопоставленных чинов своего отдела…

— Ладно, чего ты извиняешься, ты вытащил меня из камеры в солнечное воскресенье, да хоть бы ты официально без моего согласия для этого зарегистрировал наш брак!

— Нет, вот брак без вашего присутствия не зарегистрируют.

— Короче, Ладушкин, спасибо большое, мне пора.

— Я должен передать вашей бабушке, что у нас все получилось, и вообще я за вас поручился до двадцати четырех часов…

— То есть я должна вернуться в камеру сегодня ночью?! И весь этот день провести с тобой?

— Извини, все, что мог, я сделал. Мне пошли навстречу, только учитывая годы безупречной службы…

— Да пошел ты со своей службой!

— Не надо злиться. Весь день впереди. Давайте проведем его с пользой. Вот ваш телефон. Звоню бабушке.

— Детка, — говорит она усталым голосом. — Я не знала, удастся ли Коле тебя вытащить. Если Кенти доедет до меня целым и невредимым и не потеряет по дороге свои записи, то ты можешь гулять этот день на поводке, как веселая собачонка. Если он не явится в течение часа, я тебе позвоню. Как у вас получился разговор? Если его послушает человек посвященный, есть за что убить?

— Не думаю.

— Тогда спокойного тебе дня.

— Как там дети?

— Поехали к себе в квартиру. Потом обещали заглянуть и к тебе. Полить цветы.

— Отлично, — киваю я Ладушкину. — Поехали ко мне. Прослушаю автоответчик, может, привалила какая работа. Животных любишь? Коля…

По дороге мы с Ладушкиным заехали в маленькое кафе позавтракать. С ужасом я наблюдала, как Коля… Николай Иванович окунает в чашку с кофе длинный слоеный рогалик, а потом высасывает его с незабываемым звуком. И так несколько раз, пока кончик этого рогалика не размок до кашеобразной массы и не плюхнулся в чашку, забрызгав стол. Массу эту Николай Иванович выудил ложкой и с хлюпаньем съел. Стоит добавить, что все это он проделывал с открытым ртом, делая глубокие вдохи после заглатывания пережеванной массы и перед откусыванием следующего куска булки. Окружающие с напряжением закончили свой завтрак, и вскоре вокруг нас в радиусе шести столиков никого не осталось.