Валерия Вербинина - Ангелов в Голливуде не бывает Страница 59

В больнице Габриэль был в таком подавленном настроении, в каком я его никогда прежде не видела.

– Как ты можешь меня любить? – несколько раз повторил он. – Я жалкий тип. Я вряд ли смогу подниматься в воздух. Я связался с женщиной, которая… которая стала моим проклятьем. Я ничего не могу тебе дать, ничего!

Я пыталась его убедить, что ничего страшного не произошло. Он же разумный человек и знает, что авиатор – опасная профессия. Летчики разбиваются, и многие при этом гибнут. У него есть имя, есть влияние, он может написать книгу о том, как он учился летать. Люди прочтут ее, кто-то захочет пойти в авиацию. Во Франции он для многих является примером. Не стоит замыкаться на своих несчастьях… Я говорила и говорила. Я сослалась на пример Сент-Экзюпери[36] и его успех. Я хотела отвлечь Габриэля, а книга о своей жизни – лучшее отвлечение. Сюжет знаком досконально, но вот воплотить его в должной форме – та еще морока. Мало кто знает, какие ловушки подстерегают на каждом шагу начинающего писателя, и я рассчитывала в глубине души, что у Габриэля уйдет на них столько времени, что он просто забудет думать о своих бедах.

– Хорошо, – сказал он наконец, улыбаясь, – раз ты хочешь видеть меня писателем, я попробую.

Я вернулась в Лос-Анджелес. Сухой закон отменили в 1934-м, и на голливудских вечеринках спиртное лилось рекой. Мне повезло, что я начисто лишена стадного чувства: когда вокруг все пьют, я не испытываю желания пить за компанию. Я видела достаточно актрис, которые начинали с пары рюмок, а доходили до того, что операторы отказывались их снимать, потому что никакой гример не мог скрыть проступившие на лице следы разгула. Жизнь моя была упорядоченной и, если исключить из нее славу, вполне ординарной. В дом на Франклин-авеню, где я теперь жила, мне присылали сценарии. Я выбирала те, в которых буду сниматься, по принципу «вызывает меньше отторжения». Ни один из них мне по-настоящему не нравился. Однажды, подслушав разговор в магазине, я написала рассказ о том, как жених внушает простой девушке, что она не соответствует идеалу. Она переделывает себя, хорошеет, и в результате в нее влюбляется другой, куда более интересный мужчина. С ним она в конце концов и остается, сказав на прощанье бывшему жениху, что теперь он не соответствует ее идеалу. Как видите, в сюжете не было ничего особенного, и в наше время кажется вообще странным, что кое-кого из критиков рассказ возмутил. Тон его нашли циничным для женщины-автора и вдобавок решили, что я подражаю Моэму, который считался популярным, но неприятным писателем. Я подумала, что из рассказа может выйти неплохая комедия, и отправилась к Шенбергу. Но так как две последние комедии студии провалились, он не проявил никакого энтузиазма.

– Послушайте, – сказала я, – это мой материал, и я сама сыграю главную роль.

– Не возражаю, – ответил Шенберг. – Если, конечно, у вас есть лишние двести пятьдесят тысяч для съемок фильма. У студии таких денег нет.

Во время депрессии многие студии балансировали на грани банкротства, и «Стрелец» тоже периодически испытывал проблемы, но легко понять, что ответ Шенберга меня не устроил. Через несколько дней мне позвонил Рэй.

– Говорят, тебе нужны четверть лимона для съемок, – сказал он.

– Кто тебе сказал?

– Сорока на хвосте принесла.

– Так у тебя они есть?

– Нет, у меня нет. Поговори с Тони.

Я занервничала. По правде говоря, у меня не было никакого желания вести с ним дела. Однажды в моем присутствии он произнес фразу, которая врезалась мне в память. Он сказал:

– Мы всегда заставляем выплатить то, что нам должны. И еще с процентами.

Я объяснила Рэю, что кино – рискованный бизнес и что мне не хочется навлекать на Тони неприятности. Тем более что сейчас, после отмены сухого закона, доходы наверняка упали.

– Ха-ха, – отчетливо произнес Рэй. – Если бы они упали, я бы тебе не звонил. Поговори с ним.

Разговор с Тони вышел таким:

– Что за фильм, что за жанр?

– Комедия.

– Ты будешь играть?

– Буду.

– Ладно. Тогда я звоню Винсу. Официально деньги дает он.

На съемках мы ухитрились уложиться в сто семьдесят тысяч. Я была и сценаристом, и продюсером. Никто не указывал, что мне делать. Когда «Идеальная девушка» вышла, она имела огромный успех. Часть прибыли пришлось отдать Винсу и студии, обеспечивавшей прокат, но я заработала больше денег, чем за все предыдущие годы в кино.

47

После съемок «Идеальной девушки» один журналист спросил у меня, каков рецепт хорошего фильма.

– Он очень прост, – ответила я. – Вы берете лучшего сценариста, лучшего режиссера, лучших актеров и так далее, соединяете их вместе и молитесь, чтобы конечный результат понравился публике.

Ответ укрепил мою репутацию «остроумной блондинки», как меня окрестили колумнистки, писавшие о голливудской жизни. В реальности, конечно, дела в кино обстояли вовсе не так радужно.

Иногда я думаю, что останется от фильмов, в которых я снималась – натужных комедий, слезливых мелодрам, псевдоисторических постановок, драм с шитыми белыми нитками хеппи-эндами и прочей голливудской продукции, в которой я участвовала более или менее добровольно. Вероятно, несколько гангстерских фильмов еще будут иметь кое-какое значение, потому что людей всегда волновало убийство. Останутся, пожалуй, еще две-три комедии, потому что я время от времени вижу, как делают их ремейки. Все прочее окажется в обширной братской могиле забытых фильмов, и никого не будут волновать их эфемерные успехи, цифры прибыли, над которыми тряслись в свое время менеджеры студий, и шумиха, которая когда-то вокруг них кипела. Чтобы проверить свою гипотезу, я велела поставить в домашнем кинозале несколько хитов десятых и двадцатых годов. Они смотрелись просто ужасно. Актеры, чьим мастерством я искренне восхищалась, теперь выглядели обыкновенными кривляками. Сценарии в массе не выдерживали никакой критики, а об операторской работе нечего и говорить. Полагаю, что зрителям будущего наши фильмы покажутся такими же убогими и бессмысленными, как мне – комические ленты с бесконечными болванами, швыряющими друг в друга торты, и немые драмы с кинодивами, таращащими подведенные глаза.

Габриэль сочинил книгу «Моя жизнь в воздухе», и она имела успех. Приободрившись, он стал писать статьи – сначала только об авиации, потом обо всем на свете, что его интересовало. Мы обменивались письмами, и с какого-то момента тон его посланий стал тревожить меня. «В воздухе витает предчувствие войны», – повторял Габриэль на разные лады. «Грядет война, и она будет ужасной». Звезда далекой ярмарки тщеславия, я не верила ему или верила недостаточно. Но в 1937 году я приехала в Париж как раз в разгар всемирной выставки. Наш автомобиль ехал к Сене, и когда мы вырулили на мост Иена, я повернула голову и увидела то, что никогда не забуду – скульптурную группу «Рабочий и колхозница», словно летящую в небе, и напротив нее – высокий постамент с немецким орлом, который отсюда казался совсем маленьким. Развевались по ветру флаги, вздымались струи фонтанов Трокадеро. Когда мы миновали Эйфелеву башню и подъехали к павильонам, произошло событие, на которое мало кто обратил внимание, на которое я еще долго буду вспоминать, потому что будущее словно подмигнуло настоящему в тот миг. Ветер сорвал с флагштока немецкий флаг со свастикой и сбросил его на землю. Подбежали несколько служителей, и флаг вернули на место, но я все еще стояла, словно в оцепенении.

– Теперь ты понимаешь, что я был прав, – сказал Габриэль, указывая на советский и немецкий павильоны, стоящие друг против друга. – Противостояние!

В тот приезд я заметила, что Габриэль стал куда больше говорить о политике, чем раньше. Его взгляды определились окончательно – он стал убежденным антифашистом, и я сразу же должна сказать, что в тогдашней Франции (что бы французы ни утверждали сейчас) его позиция казалась скорее маргинальной. Над немцами можно было посмеиваться на правах победителей в прошлой войне, но утверждать, что фашизм – зло, мало кто осмеливался. С Германией шла бойкая торговля, и если уж говорить начистоту, коммунизм нервировал почтенных буржуа куда больше, чем фашизм. Ведь фашисты всего лишь сжигали людей в концлагерях, а коммунисты покушались на сокровенное – на частную собственность.

Из Франции я уплывала с тяжелым сердцем. Я пыталась уговорить Габриэля поехать со мной, была даже согласна на то, чтобы забрать Франсуазу в Америку и обещала дать ей лучших врачей, но он наотрез отказался. Лайнер причалил в Нью-Йорке, я села на поезд до Лос-Анджелеса. В коридоре возле моего купе я столкнулась с женщиной лет тридцати, которая попятилась, увидев меня. Во Франции на меня никто не обращал внимания, потому что в то время голливудское кино не имело в Европе такого успеха, как сейчас; в Америке мне не давали прохода, но тут явно было что-то другое. Через какое-то время, когда поезд был уже в пути, в дверь моего купе постучали. Я открыла, на пороге стояла та самая незнакомка, которая недавно шарахнулась от меня.