Светлана Успенская - Блондинки начинают и выигрывают Страница 59

— А как здоровье?

— Да какое здоровье, Сашок, в моем возрасте… Да еще с нашей городской экологией. Слышал, вчера по телевизору передавали? Опять в районе Волгоградского проспекта СО в полтора раза выше нормы. — Отец горестно покачал головой, как будто превышение концентрации угарного газа больно ударило именно по его организму. Тем более, что жил в диаметрально противоположном конце города, в Строгине.

— Если плохо себя чувствуешь, может, стоит лечь в больницу на обследование? Я оплачу, — предложил я, наперед зная, что отец откажется. Все его сетования на здоровье и превышение угарного газа вели к одной, излюбленной теме.

— Какие больницы… Не доверяю я врачам, ты ж знаешь. Залечат насмерть, охнуть не успеешь. Я вот что, сынок, надумал… Очень уж угнетает меня городская жизнь. Воздуху почти не осталось вокруг, зелени тоже. Мне по старости лет смотреть на это никаких сил нет. Хочу перед смертью надышаться чистым кислородом всласть. Хочу свой огородик, яблоньки, цветочки и все такое окучивать…

Томительная пауза повисла в воздухе.

— Предлагают мне добрые люди хорошенький домик во Владимирской области. Речка, лес, грибы-ягоды. И доплата хорошая. Очень уж для меня этот вариант соблазнителен…

— А для меня — нет, — жестко произнес я.

— Ты, Сашка, потому что дурак круглый. Старика отца не уважаешь! А старику отцу много ли на старости лет надо? Только бы огородик, яблоньки, цветочки, воздух свежий… Доплату, опять же, послушай, какую предлагают…

— Даже и не начинай, отец… Я же знаю, чем такие истории обычно кончаются. Доплату ты благополучно пропьешь, а дом во Владимирской области окажется каким-нибудь дровяным сараем, непригодным для жизни. Это в лучшем случае. А в худшем — прикончат тебя вообще и следов потом не отыщется.

— Ну ладно, не хочешь — не надо. Только твой старик отец не глупее тебя, между прочим, и жизнь наизусть знает!

Он заерзал на стуле и продолжил с обидой в голосе:

— Между прочим, меня многие уважают, не то что ты. И сами меня к себе зовут, чтобы пообщаться. И друг у меня один есть очень хороший. Просто замечательный друг…

Я насторожился. Что-то он до сих пор никаких друзей не упоминал. Что это за друг такой объявился?

— Интеллигентный человек, как и я. Хотя на целине не был, не воевал за урожай… Только ему жить негде. А так он человек хороший, душевный. Общаемся мы с ним, как интеллигентный человек с другим интеллигентным человеком. Общность душ у нас…

— Выпивка у вас общая, — пробормотал я, но отец не расслышал, в последнее время он стал туговат на уши.

— Человек он хороший, только жить ему совсем негде… Во Владимирской области жить он не может, потому как там простора для души никакой нет. Хочу, Сашка, я его на своей приватизированной половине прописать. Потому как человек хороший и ко мне уважение завсегда проявляет…

— Только через мой труп! — торопливо перебил я. — Собственность у нас совместная, так что тебе мое разрешение требуется для прописки, я его не даю. Если, батя, всех твоих собутыльников прописывать, половина района в одной квартире обитать будет, — все, кроме тебя, потому что друзья тебя быстро оттуда выкинут. Несмотря на совместную выпивку.

Отец понял, что его очередной ход не удался, и с обидой проговорил:

— Я, сынок мой, пью потому, что имею право пить. Это право я всей своей жизнью выстрадал. Я, между прочим, целину подымал в тысяча девятьсот пятьдесят-каком-то году. И я ее не для того подымал, чтобы мой единокровный сын меня потом куском хлеба попрекал.

— Я тебя, батя, куском хлеба не попрекаю. Стаканом водки — да. Но не куском хлеба.

— Ну ладно, ладно, Сашка. Денег не даешь на домик в деревне — не надо. Лучше свою приватизированную половину отдай. Тебе-то она зачем? У тебя вон какие хоромы! — Отец обвел дрожащей рукой воздух. — А меня, может, насмерть давит городская атмосфера. Меня, может, лес, поле и ручеек привлекают перед законной кончиной бытия. Может, меня дивный лесной дух пьянит. Меня, может, земля зовет!

— Водка тебя зовет, отец, — жестко оборвал я. — И давай больше не будем. Для твоего же блага отказываюсь.

— Что ты знаешь, что такое благо для меня? Я, может, лучше разбираюсь, что для меня благо, а что — не благо… Не-ет! — Отец поднял свой заскорузлый палец и выразительно потряс им в воздухе. — Ты меня с панталыку не сбивай. Я, может, здоровье потерял на целине в одна тысяча девятьсот-не-помню-каком году. Я, может, вот этими руками строил твое, сынок, благополучие. Выкормил, выпоил, выучил тебя не для того, чтоб ты нынче запрещал своему старику отцу цветочками наслаждаться! — Отец совсем раздухарился. Его глаза грозно сверкали, на долю секунды он опять превратился в того грозного отца, который вызывал во мне священный ужас, поджидая с ремнем в руке после школы, уже оповещенный о несвоевременно полученной двойке.

Иришка между тем засуетилась возле стола:

— Папа, может, вы еще кушать хотите? Курочки, может быть, еще съешьте кусочек? Возьмите грудку, пожалуйста.

Отец сердито нахохлился. Он был похож на капризного ребенка, которому отказали в покупке игрушечного автомобиля.

— Нет уж, — гордо произнес он. — Не надо мне из ваших рук ничего. Не нуждаюсь я больше в ваших благодеяниях. Раз сын мой не уважает меня… Презирает насущные нужды старика отца, который вспоил, вскормил, взлелеял свою кровиночку, не покладая рук…

Он гордо прошествовал в прихожую и стал одеваться.

В этот момент из детской вылетел Пашка с автоматом наперевес и с восторгом заорал:

— Дед, ты что, уже уходишь? Ну, пока! Командос, к бою! — заревел он радостно. Затем юный наемник безжалостно расстрелял оторопевшего деда и скрылся в комнате, поливая воображаемым ружейным огнем все и вся на своем пути.

Дед обиделся еще пуще.

— Вот и внучок туда же, — дребезжащим от обиды голосом произнес он, наматывая на горло мохнатый шарф, мой новогодний подарок. — Не уважают меня… Оружием грозят… Ну, тогда прощайте на сем.

Уходя, он нарочито громко хлопнул дверью.

— Ты куда? — удивилась Иришка, но я только бросил «сейчас вернусь» и выскользнул вслед за отцом.

Во дворе мела поземка. Черная стариковская фигура в вихрастой шапке маячила далеко впереди. Ей навстречу из-за угла дома вышла другая фигура, более масштабная. Две фигуры остановились, заговорщически сблизившись.

Отец размахивал руками, словно оправдываясь, а его собеседник мрачно слушал. Потом фигуры сообща завернули за угол, и мятущийся в темноте снег скрыл их из глаз.

Это был, наверное, тот самый перекупщик, который подначивал старика на продажу квартиры. Ничего, вот закончу свои дела с Кешей и тогда разберусь с ним по-свойски. Только вот как с отцом быть? Больным он себя не считает, лечиться не желает. Жить с нами тоже не хочет, потому что в этом случае придется ему навсегда отказаться от возлюбленного напитка.

— Саша, — нерешительно начала жена, когда я вернулся, — если отец просит, может быть, лучше уступить ему?

— Ты соображаешь, что говоришь? — вспылил я. — Ты что, газеты не читаешь, не знаешь, чем такие дела заканчиваются? Потом стариков находят где-нибудь в лесу, присыпанными снежком, а в их квартирах поселяются шумные азербайджанские семьи с выводками горластых детей.

— Но, может быть, в деревне ему действительно будет лучше…

— Я лучше знаю, что лучше для него, а что нет, — оборвал безапелляционно. — И давай не будем!

Итогом разговора стала мучительная головная боль и бессонница до рассвета. Я до утра ворочался в постели, комом взбивая горячие простыни. Иришка же спала как невинный младенец, чей мозг не отягощен еще ни единой мыслью. Во сне она улыбалась каким-то приятным, необременительным снам.

Хорошо ей! А у меня проблем море и планов громадье. У меня — запутанные отношения с одной половиной мира и отвратительные с другой. Но ничего, скоро всему этому придет конец, подумал я, постепенно засыпая, Кеша меня выручит. Скоро я начну совершенно новую жизнь, и он поможет мне ее начать.

Мне снится удивительно приятный сон. Сначала синие и розовые пятна причудливо перемешиваются, как на полотнах Кандинского, сопрягаются в разноцветные узоры, а потом вдруг распадаются, рассасываются, истончаются, приоткрывая ровную гладь изумрудно-голубого моря, хрустальный купол небес и медные стволы соснового леса на обрывистых кручах гор. Крючковатые корни цепляются за осыпи рыжеватой породы, шелковистый песок пересыпается белым золотом в ладонях, а размеренный шум прибоя звучит дивной музыкой, вечной, как мир. Вечной, как несбыточная мечта.

В густой прибрежной зелени, за фигурной оградой, за живой изгородью мирта белеет игрушечный домик, лукаво выглядывая из густых зарослей криптомерий. В чисто промытых стеклах отражается распахнутое небо, скользят легкомысленные барашки облаков и голубеет лазурная даль. По блестящей глади призрачным миражом летит к берегу стремительная яхта, оставляя за кормой белые буруны пены.