Жорж Сименон - Вдова Кудер Страница 6

Яркие солнечные лучи проникли в комнату через маленькое окошко. Тати держала в руке рюмку и не могла ни на чем задержать взгляд.

— Может быть, наверху найдется одежда, которая тебе подойдет. А я пойду переоденусь, сниму воскресное платье.

Она подумала, не налить ли ему еще рюмочку, но решила, что не стоит.

— Пойди посмотри.

В ее чистой, выбеленной известью комнате стояли большая кровать из красного дерева и старый шкаф. Она открыла шкаф, из которого пахнуло нафталином.

— Вот! Примерь-ка эти брюки. Это штаны Марселя. А я пока переоденусь.

Через опущенную штору пробивался неяркий золотистый свет. Кровать была покрыта кроваво-красным покрывалом.

— Ты стесняешься? У тебя кожа белая, как у девушки.

Она нервно засмеялась, посмотрев на известное место его тела.

— Ты, наверное, уже отвык, а?

Все остальное навеяло Жану прежние воспоминания, когда он шестнадцатилетним мальчишкой вместе с приятелем, сыном строительного предпринимателя, украдкой проник в хорошо известный в Монлюсоне дом.

Те же вполне откровенные слова. Те же доведенные до автоматизма движения. И точно такое же верховенство женщины, не дававшей ему никакой инициативы, словно он был лишь предметом. И такая же чистосердечная откровенность.

— Ты доволен?

Он бы ее страшно удивил, если бы признался, что все время только и смотрел на ее волосатое пятно, только и думал об этом кусочке кожи, столь заметно украшавшем ее лицо.

— Предупреждаю тебя только об одном — не пытайся этим пользоваться. Я все понимаю! Можно иногда поразвлечься.

Она надела свою розовую фланелевую комбинацию и старое платье.

— Тем не менее работа есть работа. Что ты делаешь?

Он приподнял штору и посмотрел на дорожку вдоль канала, служившую местом прогулок для окрестных жителей.

— Поищи себе брюки по размеру. А что до Кудера, так он вечером все равно пристанет. Ты еще не готов?

Мальчишка продолжал сидеть у воды и иногда вытаскивал маленькую рыбешку. Мимо прошли парень и девушка, склонив головы и не касаясь друг друга. Может, они только что поссорились? Может, опять не решились в чем-то признаться друг другу? Может, они надеялись провести всю жизнь в лучах вечернего солнца, в то время как тени деревьев чрезмерно вытянулись, предвещая приближение ночи.

Девушка держала в руке желтый цветок и размахивала им как хлыстом. Парень же явно не знал, куда девать свои слишком длинные руки.

Двухлетний ребенок чуть не попал им под ноги, и мать, сидевшая рядом с отцом на берегу канала, позвала:

— Анри! Анри! Иди сюда!

Медленно и степенно, наверное третий раз за день, проехали жандармы на велосипедах, столь же тяжелых, как и они сами.

— Пора загнать кур, — сказала Тати, открыв дверь, и, глядя на него, с удивлением добавила: — Можно подумать, что тебе не понравилось?

— Да нет, наоборот.

— Ну, ладно, поторапливайся. Я приготовлю суп.

Была ли довольна она им? Или недовольна? Она еще не знала. Выходя, она еще раз оглядела свою комнату, где у шкафа Жан примерял брюки ее покойного мужа.

3

У Тати, которая за день ни разу не присела и, казалось, несла на своих могучих плечах весь дом, наступили минуты расслабления.

Это случилось после полуденного завтрака, который она называла обедом. Чем ближе было к лету, тем более резкой становилась разница между яркой солнечной погодой и прохладной свежестью кухни. По крайней мере, в дальнем углу, около старого шкафа со снятыми дверцами, всегда стояли два ведра колодезной воды и рядом кружка, и никогда Жан, даже припадая к родничку в лесу, не ощущал такой свежести и такого желания напиться холодной воды.

Дверь кухни была закрыта, чтобы не залетали мухи и не забегали куры. Однако под створкой оставалась широкая раскаленно-золотистая щель, через которую виднелись лапки копошащихся кур.

Доев последний кусок, Кудер вытер свой нож о край стола, испещренный в этом месте зазубринами, и, как лошадь, которая сама идет к ожидающим ее оглоблям, потянулся своим худым телом и тяжелыми шагами пошел во двор, откуда сразу послышался шум передвигаемых ящиков и повозок.

Он все время что-то мастерил — чинил изгородь, обтесывал колья для ограды, колол дрова для камина, выстругивал подпорки для гороха и помидоров — и всегда с пустыми глазами и капелькой пота на кончике носа, будь то летом или зимой.

Прижавшись животом к столу, Тати глубоко вздохнула и резко оттолкнула свой стул, соломенное сиденье которого жалобно скрипнуло. Казалось, что ее груди уютно покоятся на раздувшемся животе. Кожа блестела, взгляд стал влажным и мягким.

Жан по привычке сходил налить себе чашку кофе из стоявшего на печке голубого кофейника, на который из окна падал солнечный луч.

Тати рассматривала свой стакан, в котором растворились два кусочка сахара, — она всегда пила кофе из стакана. Она смотрела на стакан с умилением, вдыхая аромат коричневого напитка.

Создавалось впечатление, что жизнь вокруг остановилась. На застывших баржах наступил послеобеденный отдых, ослики и мулы спрятались в тень. Если не считать воркования голубей, стояла почти полная тишина, нарушаемая иногда криком петуха или стуком молотка.

— Подумать только, ведь я приехала в этот дом прислугой, когда мне было четырнадцать лет…

Тати ласковым взглядом обвела стены, которые ничуть не изменились с тех пор, хотя их каждый год белили известью. Календарь с полочкой для газет, на картинке которого были изображены жнецы, видимо, висел с тех далеких лет. По обе стороны от старой квашни, служившей теперь хранилищем наиболее причудливых безделушек, висели тронутые временем два портрета в овальных рамках.

— А вот каким тогда был Кудер.

Та же удлиненная голова, но густые волосы. Длинные усы в разные стороны, делившие лицо на две части. Тяжелый взгляд человека, исполненного собственной важности.

— Ему было тогда тридцать пять лет! Он владел кирпичным заводом, который ему достался от отца. Он и родился-то в этом доме. Их земли простирались до деревни, а в хлеву было десять коров.

Она помешала ложкой в стакане и с каким-то кошачьим удовольствием отпила глоток.

— Его жена к тому времени умерла, и он остался с тремя детьми. Когда я приехала, ее только что похоронили, и в доме еще пахло свечами и хризантемами.

Другой портрет, висевший рядом, казался более выцветшим и поблекшим, словно знал, что он представлял собой лишь тень покойницы. Расплывшиеся, полустершиеся черты лица. Печальная улыбка. Высокая прическа. И камея — та самая, что Тати надевала в воскресенье.

— Я и понятия не имела, как моя мать узнала, что кому-то потребовалась прислуга для ухода за детьми. Мы жили далеко отсюда, около Буржа. Сосед посадил меня в двуколку. А мать, боясь, что меня сочтут слишком молоденькой, сделала мне высокую прическу и одела в длинное платье.

Время от времени в ее голосе слышались горькие нотки.

— Мальчику было одиннадцать лет, и он был одного роста со мной. Девочек звали Франсуаза и Амелия. Они были глупенькие и противные, особенно Франсуаза. Вы ее видели. Это мать Фелиции. Она вышла замуж за Торде, который только и годился в сторожа кирпичного завода.

Жан тоже размяк, сидя верхом на стуле и навалившись на спинку. И только тонкий дымок струился от его сигареты.

Тати вздохнула:

— В общем, это целая история!

Ей-то все было понятно. Для нее и стены, и мебель, и вся утварь были живыми. Она видела их в разные времена, начиная с тех пор, когда четырнадцатилетней девочкой вставала раньше всех в доме и зимой разводила огонь в холодной кухне, прежде чем сколоть лед в поилке для скота.

— Кудер был муниципальным советником… Он мог бы добиться и избрания мэром… В то время это был серьезный человек, который не очень-то заглядывался на женщин. Я никогда не знала, каким образом он начал терять свое состояние. Он связался с каким-то предпринимателем, обанкротился и вынужден был продать кирпичный завод.

Жану хотелось увидеть фотографию Тати тех лет. Были ли у нее уже тогда этот властный вид и эта манера смотреть на людей, словно оценивая, как далеко можно вместе с ними идти.

Она смотрела на него точно так же, как и накануне, в автобусе. Она привыкала к нему. Нагая, она держала его в своих объятиях и ласкала его не тронутую загаром кожу. На рассвете ей пришлось подняться на чердак и, прежде чем разбудить его, понаблюдать за ним спящим.

И при этом она продолжала приглядываться к нему, держа его словно на поводке.

— Мне было семнадцать лет, когда мальчишка, такой же вредный, как и его сестры, сделал мне ребенка. Я даже могла бы вспомнить, как это произошло… Он лежал с ангиной… Я принесла ему бульон. «У тебя жар!» — сказала я ему. А он, наверное, долго думал, прежде чем набрался храбрости: «Постой! Вот почему у меня жар». Кончилось тем, что разгневанный Кудер поженил нас. Сестры тоже вышли замуж: Франсуаза — за сторожа кирпичного завода, а Амелия — за служащего из Сент-Амана.