Мария Брикер - Фонарь Диогена Страница 6

– Никита Андреевич! – в столовую с воплями влетело огненно-рыжее престарелое безобразие в круглых очках, одетое в кургузое коричневое платье и белоснежный передник. Верховцев вздрогнул, чуть не сбив тарелку с овсянкой со стола. Безобразие замерло напротив него, кукожа лицо, словно в предсмертной судороге.

– Мать честная, Глашка, это ты, что ль? – ошарашенно спросил Никита, с трудом опознав в рыжей старухе некогда миловидную девушку с длинной каштановой косой.

– Я, я, Никита Андреевич, – сорвала с носа очки горничная. – Это меня стилист так изуродовал, чтобы я на англичанку была похожа!

– Черт, напугала до смерти, – выдохнул Верховцев.

– Да я сама испугалась, когда себя в зеркале увидела. Глянула, так со стула рублем и свалилась – бряк! Волосы краской испортил, дерьмом каким-то физиономию намазал, и вся рожа сморщилась, как моченое яблоко. Падла такая! Ой, как рожу стянуло, помираю! – завыла горничная, ухватившись ладонями за щеки. – Верните мне прежний облик! Не хочу быть рыжей старухой! Не буду! Не желаю!

– Не хочу быть крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой, – процитировал Пушкина Никита Андреевич и рявкнул: – Так, заткнись, Глафира! Хватит выпендриваться. Стилист ей, видите ли, не угодил! Он вообще один из лучших стилистов в Москве! Иди работай! Помирает она! Не помрешь, если англичанкой побудешь немного. И запомни, плохо свою роль исполнишь – взашей выгоню и с такими рекомендациями, что тебя больше ни в один приличный дом не возьмут.

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, – проворчала Глаша. – Но смотрите, если ваш важный гость дуба даст на пороге от ужаса, потом не жалуйтесь, – язвительно предупредила горничная и удалилась.

– Вот стерва, – буркнул себе под нос Верховцев.

В чем-то она, конечно, была права, стилист явно перестарался, сотворив из горничной чудовище, но Глафиру на место поставить следовало. Если бы не Лиля, то Глашку он давно бы выгнал. На самом деле ее звали по жизни вовсе не Глашкой, а… Верховцев задумался, по паспорту имя у горничной было самое обыкновенное, не то Лена, не то Ира, и совсем ей не шло. Кто первый окрестил Лену-Иру Глафирой, Верховцев тоже запамятовал, но новое имя прилипло к горничной намертво. Она даже как-то преобразилась, харизма в ней появилась, огонек. Правда, наглеть сразу начала. А в последнее время, пользуясь расположением Лили, и вовсе распоясалась: дерзила и часто забывала, кто в доме хозяин. У Лили, похоже, тоже амнезия случилась – полдень, а она так и не соизволила спуститься и порадовать мужа своим присутствием, подумал он раздраженно и крикнул горничной вслед:

– Лильку разбуди! В столовую попроси ее спуститься. Сколько можно спать! И кофе нам сюда подай с бутербродами, – добавил он заметно тише, с ненавистью глядя на бутафорскую тарелку овсянки, которую ради прикола притащил в столовую Шахновский.

Тарелка с кашей Никиту нервировала. Как ни старался Верховцев приучить себя к здоровому питанию, ничего не получалось. Покушать он очень любил, и не просто покушать, а вкусно и много. Все перечисленные Шахновским блюда, которые Илья забраковал для ужина, Верховцев обожал. Сочная рулька с квашеной капусткой, тающая во рту баранина, молочные поросята, запеченные осетры… Погрузившись мысленно на некоторое время в «страну Гурманию», Верховцев сглотнул слюну, опомнился и нетерпеливо посмотрел на часы.

С тех пор как он отправил Глафиру в спальню своей супруги, прошло уже довольно много времени, а Лиля все никак не спускалась. Вечно ее ждать приходится, барыню-сударыню! В конце концов, и сама могла бы встать пораньше, выдался редкий выходной день, нечасто в последнее время им доводилось побыть вдвоем. Уезжал он из дома рано, приезжал затемно и тут же падал в постель. В свою постель: даже на разговоры сил не оставалось, не то что… Пришлось им временно разъехаться по разным спальням: сон у жены был чутким, от любого шороха она просыпалась, и каждый раз – в дурном настроении. Не просто в дурном, а в ужасном. Пару раз нарвавшись на пробудившегося вместо нежной супруги лютого зверя, Верховцев решил жену больше не тревожить во время сна: он либо ждал, пока Лиля сама распахнет свои синие очи, либо горничную отправлял на побудку, словно грудью – на амбразуру.

Прошло еще десять минут.

– Глафира! – заорал он на весь дом и треснул по столу кулаком. В столовую бочком протиснулась горничная с подносом, на цыпочках подошла к столу, осторожно поставила его перед ним и попятилась к выходу. – Что за хрень ты мне приволокла? – изумился Верховцев: на подносе стояла рюмка с белесой мутной жидкостью и лежал конверт. В помещении резко запахло валерьянкой.

– Read this latter, please,[1] – прошептала Глафира, поклонилась и пулей вылетела из комнаты.

Верховцев ошалело проводил ее взглядом, отметив, что произношение у горничной действительно идеальное, и уставился на белый прямоугольник. Секунду он смотрел на него в замешательстве и вдруг обмяк на стуле и отчетливо услышал стук своего сердца. «Это конец», – подумал он – и не ошибся.

Глава 2

Сволочь Шахновский

– Шахновский, сволочь! Ты понимаешь, что случилось?! Она от меня ушла! Лилька, сука, от меня ушла! – Верховцев схватил Илью за грудки и с силой встряхнул его.

– Твою мать, успокойся! Возьми себя в руки! – заорал Шахновский, пытаясь высвободиться из жарких объятий друга.

Верховцев оттолкнул Илью, прошелся по кабинету, уселся за стол, пощелкал выключателем настольной лампы и вдруг с яростью сбил ее со стола кулаком. Она свалилась на пол, разлетелся вдребезги стеклянный абажур, лампочка затрещала и погасла. Шахновский поморщился, выдернул шнур из розетки и покачал головой. Помимо разбитой лампы, на полу валялись книги, бумаги и прочие канцелярские принадлежности. В столовой Верховцев учинил аналогичный кавардак: помещение теперь украшали разбитая посуда, перевернутые стулья, задравший ноги журнальный столик…

– Прости, – неожиданно стих Никита и, обхватив голову руками, скрючился над столом.

– Ничего, бывает, – миролюбиво сказал Илья и присел на стул напротив друга.

– Не понимаю… Я не понимаю, Илья! Как она могла так со мной поступить? Как? Почему?!

– Не гунди ты. Ты уверен, что жена от тебя ушла?

– Ты что, идиот, Шахновский? Она ушла!

– Сам ты идиот! – возмутился друг.

– Я идиот? Это я – идиот? – глаза Верховцева снова налились кровью. – Я все для нее делал, на руках носил, ни в чем отказа она не знала! Лучшие шмотки, лучшие курорты, дорогие украшения, салоны и прочее дерьмо, милое сердцу женщины!

– Я не это…

– Погоди! – заорал Никита. – Да, я запретил ей сниматься в рекламе и моделькой на подиумах дефилировать не позволил – не к лицу жене успешного бизнесмена задницей трясти на всю страну! Да, я отговорил ее в школу идти работать после окончания педа, куда она порывалась податься из благих побуждений. Мать Тереза, блин! Мечтала детей учить. Детей! Дебилов разных, которым начхать на все!

– Никита…

– Не перебивай, Шахновский, в табло получишь! Как тогда, помнишь? Помнишь, Шахновский, наше «девство» золотое? А как мы прыгали от восторга, когда какая-нибудь училка болела? Как радовались, сделав очередную подлян-ку? Мы же учителей за людей не считали! Лилька хотела сеять доброе и вечное, энтузиазмом горела, дурында! Только классовую ненависть еще никто не отменял! – зло усмехнулся Никита. – Ее в этой поганой школе и ученики, и учителя загнобили бы. Разве я не прав?

– Прав, – устало кивнул Илья.

– В том-то и дело! Прав! Тысячу раз прав! Мне нужна была жена со здоровой психикой, а не неврастеничка с посаженными связками.

– Пару месяцев поработала бы и бросила, – снова встрял Шахновский, очень сильно рискуя лишиться зубов.

– Так она ведь не возражала, согласилась со мной! – возмутился Никита.

– Согласилась – и с тоски подыхала в твоей золотой клетке, – буркнул Илья.

– Золотой клетке, говоришь? Я ради нее задницу на британский флаг рвал, бабло рубил, чтобы она царицей жила, ни в чем не нуждалась. А она взяла и ушла! Подлая баба! – Верховцев вскочил и начал носиться по комнате с безумным выражением лица.

– А ну сидеть! – сквозь зубы процедил Илья, и далее последовал монолог народного фольклора, характеризующий Никиту Андреевича живописными непечатными определениями с очень нехорошей стороны.

– Что?! – Никита с изумлением посмотрел на друга и сел… в кресло.

Шахновский никогда не позволял себе подобных высказываний, самое страшное ругательство в его лексиконе было – идиот.

– А то, что внезапный уход Лили перед заключением такой важной сделки может быть не случайным. Ты, конечно, козел, но Лиля тебя любила – это факт. Короче, ситуация требует детальной проверки. Письмо ее дай сюда, хочу на него взглянуть.

– Письма больше не существует, я его порвал.

– Клочки где?

– В пепельнице. Я их сжег.