Павел Шестаков - Давняя история Страница 6

— Говорила тогда и теперь повторю: Татьянину память марать не собираюсь.

— Значит, если б и знали что, не сказали бы?

— Да кому это нужно, в чужой душе копаться? Был не был — дело ее личное. От такого мужа загулять нетрудно.

— Не любили вы его?

— А за что любить? Он же всех нас, что в кафе работали, за людей не считал. Придет, сядет за столик, а у самого рот перекривлен, будто в нехорошее место зашел. Обслужат его, счет обязательно спросит. Проверит, потом на рубль по гривеннику добавит. Вычитал, что за границей десять процентов на чай положено. Да мы не брали у него никогда, потому что не лакеи мы, а равноправные советские люди. И у нас своя гордость есть.

— То, что вы говорите, очень интересно.

— Я и Скворцову это говорила.

— Верно. Однако пятнадцать лет прошло, а говорите вы с прежним запалом. По-прежнему к Гусеву относитесь резко, не забылись обиды. И все-таки фактически на суде именно вы его выручили.

— Я?

— Вы, Клавдия Ивановна. Поясню, если непонятно. Хотя, думаю, мысль эта и самой вам в голову приходила. Обвинение строилось на том, что Гусев обнаружил измену жены, а он это отрицал, говорил, что не знал ни о чем подобном. И если бы вы, ближайшая подруга Татьяны, подтвердили, что она любила другого, встречалась с ним, Гусеву пришлось бы туго. Особенно, если бы сказали вы, что человек этот живет на Портовой.

Сибирькова сжала, разжала наманикюренные пальцы, посмотрела на ногти, потом поверх стола, задержала взгляд на графинчике, и Мазин снова пожалел, что отказался выпить рюмку. Вот проглотила бы Клавдия Ивановна коньячку, докатилась бы эта обманчиво-волнующая жидкость до сердца, шевельнула бы душу, и, кто знает, возможно, всколыхнула что-то засевшее глубоко, что саднит, не проходит. А без рюмки напряглась Сибирькова думает, взвешивает, голова работает, не душа.

— По-вашему, я неправильно поступила?

Не ждал Мазин такой фразы. Не была похожа Клавдия Сибирькова на растяпу, что попадаются в простые ловушки. И не были слова его ловушкой, не любил он хитростей, верил в честный поединок, а не в волчьи ямы, да и не видел в этой женщине противника, поделился соображениями просто, и на тебе! — вон куда занесло.

— Когда судьба человеческая решается, лучше правду говорить.

— В том то и дело, что судьба! Вот пятнадцать лет прошло, пока вы до правды доискались… Да и то со всех сторон присматриваетесь. Ко мне пришли. Вы как сказали, зачем, я сразу подумала: значит, серьезное обнаружили, с чепухой бы не пришли. А ведь тогда все больше чепухи было. И мы, девчонки сопливые, чепуху несли. Но и меру же знать нужно! Не любили мы Гусева, пережитком капитализма считали, но зачем же говорить, чего не знаешь? Ревновал он Татьяну — факт. А что знал про нее — это мне неизвестно. Вам, видно, больше известно, раз и адрес назвали.

«Больше известно! Вот как! Она, видно, думает, что набит у меня портфель фактами и доказательствами, и сама сдает козыри — бери, играй! Немножко мнимой значительности, профессиональной ловкости и, глядишь, и без коньяка расколется». Но Мазину не нравилось это слово, прямой смысл которого означает — сломается, даст трещину, на куски развалится. Не сокрушать Сибирькову пришел он сюда, нужна она была ему цельная, прямая и откровенная. И, смахнув мысленно со скатерти мелкие ненадежные козыри, он сказал откровенно:

— К сожалению, Клавдия Ивановна, известно мне немного, а пришел я к вам потому, что были вы ближайшей Татьяниной подругой и могли знать такое, что следствию доверить не решились. И вижу, что так оно и есть. Не знаю, правильно ли вы поступили, неизвестны мне мотивы вашего поступка.

— А как же адрес?

— Адреса у меня нет, предполагаю только, что жил неподалеку от места убийства близкий Татьяне человек, которого и хотел бы разыскать.

— Ну, я вам помощница плохая.

Сибирькова не откликнулась на доверие, и Мазин испытал разочарование и досаду.

— Не хотите помочь или не можете?

— Я-то подумала, что Гусева вы уличили.

— И вас это обрадовало?

— Что вы! Нет, вовсе нет, зачем мне?

Так, собственно, и должна была ответить Сибирькова, однако ответила она чуть поспешнее, чем полагалось, чтобы удостоверить свою незлобивость, и Мазин привычно подчеркнул эти строчки в мысленной стенограмме их разговора.

И сама Сибирькова уловила резкий ненужный тон. Мазин заметил на лице ее недовольство собой и услыхал:

— Дело прошлое, и к Татьяниной репутации ничего уже не прибавишь, не убавишь. Сыну моему скоро столько лет будет, как ей тогда. Молодая была, счастья хотелось, радости, а с Гусевым какая радость? Короче, любила она одного человека, студента. Знала я это. А больше ничего не знала. Имя даже не знала, хоть и подруги были. Она не говорила, а я не допытывалась. Видела, уж больно влюблена Танька, прямо дрожит… Я в такую любовь не верила. У меня о мужчинах другое мнение было. Я ей говорила: люби, да уши не развешивай! А она к нему всей душой. Вот и не делилась. Насмешек моих боялась, чувством своим дорожила. Сказала как-то: «Всем ты, Клара, хорошая, но этого понять не можешь…» Я и не допытывалась. И говорю вам со всей ответственностью: ничего я про смерть ее не знаю. Что же я на суде показать могла? Адвокат бы обвинил, что Гусева очерняю бездоказательно.

— Это верно, Клавдия Ивановна. А как вы сами думаете, мог Гусев жену убить?

— А вы его видели?

— Видел. Сейчас он болен, постарел, изменился.

— Изменился? Вот уж не представляю. Кулак он был, жила. Не столько Татьяну любил, сколько себя.

— Во время следствия столько говорилось о ревности!

— С Танькиных слов говорили. Это она, чтобы мы его за мужчину держали, распространялась. Зудел он, а не ревновал, нотации читал, в свою веру обратить хотел. Нет уж, суд, видно, правильно решил. Скорее всего, бандит убил…

Третий визит Мазин нанес в старинный, дореволюционной постройки, дом на одной из центральных улиц. Первый этаж его занимал реконструированный недавно рыбный магазин, за щедро остекленными витринами которого виднелись мозаичные стены, изображавшие царство Нептуна с его экзотическими обитателями — осьминогами, лангустами и даже несъедобными медузами, которые, однако, не отпугивали народ от прилавка. Но не дары соленых пучин интересовали Мазина. Миновав витрины, он нашел подъезд, откуда лестница вела на верхние, жилые, этажи. На одном из них к двери была привинчена медная табличка с изящно выполненной надписью: «Инженер А. Ф. Витковский». Звонок отозвался мелодичным перезвоном, и Мазин увидел на пороге моложавую даму в брюках..

— Простите. Я хотел бы повидать кого-нибудь из семьи Витковских.

— Я Витковская.

— А кем вам доводится Станислав Андреевич?

— Это сын моего мужа. Но он здесь не живет.

— Может быть, ваш муж сможет уделить мне немного времени?

— Пройдите, пожалуйста.

Она оставила его одного в большой комнате. Начищенный паркет, прикрытый в центре мягким ковром, просторный, сделанный на заказ, а может быть, и по проекту самого хозяина, письменный стол, удобные кресла, не новый, но хорошей марки телевизор говорили о привычке к негоняющемуся за модой комфорту. Комната составляла часть обширной квартиры, и потребовалось время, прежде чем вошел в нее пожилой сухопарый человек в очках, с вытянутым узким лицом и коротко, ежиком, остриженными седыми волосами. Одет был хозяин квартиры в плотный халат, схваченный завязанным на боку поясом с кистями. Сняв очки, он опустил их в карман халата, а оттуда достал другие, в более тонкой оправе, и надев их, взглянул на Мазина.

— Витковский, Андрей Филиппович. Прошу…

Он указал рукой на кресло, и Мазин сел, предварительно представившись.

— Хочу заверить вас, Андрей Филиппович, что в намерения мои не входит обременять вас хлопотами и вообще осложнять вашу жизнь. Речь пойдет о вещах формальных. Ваш сын может оказаться свидетелем по одному весьма старому делу.

— Мой сын работает в поселке Энергострой.

— Я знаю, но в то время он еще учился и жил в городе.

Витковский пожал плечами:

— Сомневаюсь, что смогу быть полезным. Сын не из тех молодых людей, которые делятся с близкими.

В голосе его Мазин не почувствовал горечи. Инженер констатировал факт.

— К тому же он со студенческих лет живет отдельно.

— Простите, вы не ладили?

— Если вас интересует, он не ладил с нами.

— Станислав не пожелал находиться под одной крышей со мной.

Это сказала жена Витковского.

— Вера Александровна упрощает вопрос, — поправил инженер сухо. — Однако чем вас заинтересовали мои семейные отношения?

— Мне бы хотелось знать одно: была ли в числе знакомых вашего сына молодая женщина по имени Таня Гусева?

— Гусева? Татьяна? Первый раз слышу. Может быть, ты, Вера…

— Нет. Это имя мне ничего не говорит.