Ольга Лаврова - Брачный аферист Страница 6

- Ну что ж, в тюрьме как в тюрьме, - пытался пошутить Виктор Виноградов...

Мы приоткрыли предсъемочную кухню не для того, чтобы пожаловаться на трудности. Конечно, их было куда больше, чем с обычным фильмом (и чем мы описали), но не в том дело. Условия съемок в значительной мере определили угол зрения на следствие - сквозь глазок, за которым разворачивался внешне статичный, но полный внутренней остроты поединок между Дайнеко и обвиняемым. Два голоса, приглушенно доносившиеся из динамика, мимика двух лиц, когда оператор брал крупный план, плюс жестикуляция на среднем плане - и все.

Насколько богаче внешними возможностями, насколько живописнее то, что снимают в открытую! Можно выбрать интерьер, тщательно поставить свет, операторы могут в свое удовольствие манипулировать камерами, разнообразя картинки на экране.

Это прекрасно, пока не касается серьезных документальных фильмов на криминальную тему. А такие теперь появляются, и читатели, вероятно, их помнят. Подобные ленты делаются, как правило, с благими целями, иногда очень талантливо. Но ценности человеческого документа они, по нашему убеждению, не имеют.

Уголовник и перед следователем играет, а уж перед объективом устроит роскошное представление на любой вкус. Причем даже намекать не надо, что от него требуется. Догадается и выполнит отличнейшим образом.

Угодно - получайте "социологический" анализ причин преступности в стране, перечень условий для ее искоренения. Хотите эмоций - пожалуйста: рассказы о несчастном детстве и последующих обидах, сознание вины, слезы глубокого раскаяния. Все, что угодно! У неслучайного преступника в крови тяга к позерству, истерике, к раздиранию рубахи на груди. И - превеликое желание любым путем "прославиться".

Видали мы с трудом отловленного беглого рецидивиста, который с упоением раздавал автографы на листовках о собственном розыске. Раздавал поймавшим его сыщикам и ощущал себя в те минуты уголовной звездой. Сыщики, конечно, не жаждали иметь роспись негодяя на его портрете. Просто сумели сразу подобрать к нему отмычку, чтоб и дальше не молчал, а хвастался, какой он необычайно хитрый, ловкий и прочее.

Высоцкий, как всегда, точно схватил: "Возьмите мне один билет до Монте-Карло... Я прихвачу с собою кучу ихних денег - и всю валюту сдам в советский банк... Шутить мне некогда: мне "вышка" на носу, - но пользу нашему родному государству наверняка я этим принесу".

Что-что, а забота о "пользе государству" с удивительной силой одолевает тех, у кого "вышка" на носу. Закоренелый злодей выдаст душераздирающее интервью. Он хоть целоваться готов с режиссером на электрическом стуле. (Кроме лживости и рисовки всегда ведь есть крошечная надежда, что большой начальник растрогается и помилует.)

А подлинную суть можно подсмотреть лишь украдкой, через глазок. Правило физики: сам процесс исследования искажает объект исследования - не только применимо тут, но действует куда заметней, чем в физике...

Виноградов уже старался не вспоминать, что кино - это движение. Ставку делали на психологизм, на пристальное прослеживание борьбы двух людей с диаметрально противоположными взглядами и целями.

Это отразилось в смонтированной затем ленте. Костяк ее составили 15 допросов. Они разделены, правда, то короткими, то длинными эпизодами вне тюрьмы, но воспринимаются как один непрерывный, долгий, напряженный, а к концу уже "добела раскаленный" диалог. В котором обе контрастные фигуры раскрываются столь отчетливо, глубоко и интересно, что это искупает недостаток внешнего действия. Получился детектив без погонь, схваток и других присущих жанру атрибутов.

Точка зрения "сквозь глазок" поневоле отразится и в нашем рассказе. Тексты вопросов - ответов мы не редактировали, они взяты прямо с магнитофонных записей и передают все оттенки и неправильности живой речи. Очень просим читателя вслушаться внутренним ухом в говорок преступников, в типичные для них словечки - честное слово, это любопытно.

Итак, Ладжун дожидался вызова к следователю. Годами привольно кочевал по стране, летом - где попрохладнее, зимой - где потеплее; упивался игрой в обаятельного (и неженатого) инженера - моряка - ученого физика - лирика летчика; воображал себя неуловимым и вдруг, как в кошмарном сне, очутился за решеткой, в тюремной камере на четверых.

Надо думать, настроение у него было прескверное. На допрос он явился угрюмый, "зажатый" - совсем не тот, что, бывало, очаровывал направо-налево и женщин, и мужчин. Нам же хотелось показать зрителям хоть "кусочек" прежнего Ладжуна, чтобы нагляднее стала затем эволюция его в ходе следствия.

Посоветовались с Михаилом Петровичем.

- Это идея! - оживился он. (Михаил Петрович любил новые идеи.) - Давайте попробуем. На подручных средствах.

А стояла солнечная весна. Прошумели первые майские ливни, и трава, деревья - все заторопилось зеленеть. С точки зрения обитателя тюремной камеры воздух на воле был совершенно опьяняющим.

И мы пристали к начальнику Бутырки с очередной сумасбродной просьбой: принести в жертву обычный маршрут провода арестованных в следственные кабинеты.

Вместо того чтобы доставить Ладжуна внутренними коридорами, его повели на первый допрос через двор, где расцветал чудесный сад - гордость местных служащих. Мы рассчитывали, что, внезапно попав из мрачной тюремной обстановки на воздух, к солнцу, он на минуту-другую рассеется, отвлечется мыслью от предстоящей беседы и примет более непринужденный вид. Второй оператор, спрятавшись за окном, приготовился запечатлеть всю сцену.

Съемка удалась. Ладжун шел по саду, жадно дышал, с улыбкой щурился от яркого света, оглядывался вслед взлетавшим голубям и, видя его сейчас полноватого, но легко шагающего в почти неизмятом костюме, его приближающееся круглое лицо с мягкими губами, его ласковые, затуманенные глаза, - вы понимали, почему у потерпевших и свидетелей не сходило с языка "обаятельный". Да, весьма приятный и внушающий доверие молодой мужчина шел по дорожке на зрителя. Вот дорожка изогнулась параллельно зданию и, минуя окно, мужчина повернул голову и... хитро подмигнул в самый объектив.

А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена камера занавеской и растениями на подоконнике!

- Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, - объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)

Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!

Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предупреждениям - и нашим, и Михаила Петровича - все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.

Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы носили передачи? Есть ли жалобы на здоровье?

На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.

- Не привык я, чтобы рядом храпели всякие... Да еще пристают: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.

Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как "пациент" переносит заключение? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?

Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.

- Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Говорят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!

Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на данной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и "тонкая натура", и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отличной.

- Ну, что ж, - говорит Дайнеко, - раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?

Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.

В таком настроении застало его предложение Дайнеко поработать.

- До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?

Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!