Лев Альтмарк - Я — стукач Страница 6

Я поискал взглядом Евгению Михайловну и обнаружил, что она давно уже посмеивается над заглянувшим в наш отдел Доном Карлосом.

— Уж теперь-то вы, ребятки, попьёте водочки! Андропов вам краники перекроет. Он, говорят, человек строгий и непьющий.

— Не перекроет, — мужественно оборонялся Дон Карлос, — не так это просто. Испокон веков россияне потребляли алкоголь, и никому из руководителей он не мешал руководить страной. Он нам даже «строить и жить помогает». Вот! А перекроют краники — придумаем что-нибудь. Голь на выдумки хитра!

— Жаль, что Андропов в возрасте, и со здоровьем у него неважно, — погрустнела Евгения Михайловна. — Может многого и не успеть. Как бы чего и с ним не произошло…

Многие вещи сегодня, наверное, допускалось говорить вслух. Симпатии и антипатии к руководителю государства — дело сугубо личное. Если это не расценивать, как пропаганду, то, будем считать, сие пока ненаказуемо. Но намекать на скорую кончину очередного небожителя — это уже не просто личное мнение, а нечто большее. Ох, не следовало бы говорить такое вслух Евгении Михайловне… Кто её тянет за язык? Жизнь прожила, а не понимает, где и когда можно трепаться. Ведь именно такие неосторожные болтуны и интересуют коллег Виктора. Ну, и меня, как их «помощничка»…

Впрочем, никто пока не знает, что их будет интересовать теперь. Времена наступают новые, а новые времена — новые задачи, цели и мишени. И ничего мы не вольны изменить. Все мы — и я, и Виктор с его ребятами — только передаточные звенья громадного механизма, и наши мнения никого не волнуют.

Но я-то, чёрт возьми, причём?! Зарплату я у них получаю, что ли? Я им чем-то обязан? Да ничем! Ну, попался в своё время на крючок по глупости, струхнул как следует, не сумел побороть животный страх. Ведь помнил же и ни на минуту не забывал историю моего отца. Пуще смерти был напуган рассказами о сталинских опричниках. Даже подумалось мне в одну из бессонных ночей, что рухнуло всё в одночасье, конец моим планам на будущее и ничего светлого впереди меня уже не ждёт. И стихи свои лозунговые в одно мгновенье возненавидел — какой толк от них, сплошная показуха, которую никто не читает, кроме тебя самого, да и то потому что в них ошибка на ошибке…

А ведь разговаривали со мной эти люди поначалу вежливо, почти по-отечески, журили как неразумного дитятю, но сразу чувствовалось в их речах что-то тяжёлое, удушливое, не оставляющее никакой надежды. Тогда-то мне и стало до конца ясно, что никуда от них не деться, никуда не спрятаться.

Повод для нашей первой встречи был зряшный — куплеты для институтского капустника, написанные мной, да ещё спекуляция иностранными пластинками, о которой они упомянули вскользь, а потом и вовсе перестали вспоминать. Никто меня не пугал никакими карами и не зачитывал Уголовный кодекс, лишь в некоторых местах наших бесед наступало глубокомысленное молчание, мол, понимай, парень, что недосказанность иногда красноречивей угроз…

Со временем я привык к своему положению. И ко мне привыкли, потому что убедились: клиент сломлен, полностью на крючке и понимает, что от него требуется. Даже кое в чём доверять начали…

Я и мечтал-то на первых порах по наивности о малом: если уж от меня не отвязываются, то хоть бы не ставили палки в колёса. Дадут окончить институт, а там видно будет… Уверенности хотелось в завтрашнем дне, а они мне об этом то и дело напоминали. Не раз я твердил про себя: чёрт с вами, сделаю то, что вы просите, только, ради бога, не… А что «не»? Сколько к этому «не» можно добавить вещей, которые поломают мою жизнь! Один росчерк какого-то неведомого мне, но могущественного пера, и всё полетит в тартарары. Хоть в космос улетай, в далёкие галактики, и там достанут…

Наверное, это отцовские гены. Воля, сломленная задолго до моего рождения. Только отец в далёких воркутинских лагерях наверняка не опускался до того, чем занимаюсь я сейчас…

Лишь сегодня я понял, что жизнь прекрасна по-настоящему лишь в одном случае: когда никто не дышит тебе в спину, не следит за каждым твоим шагом, не взвешивает каждый твой поступок, не вслушивается в каждое твоё слово. Хорошо, когда есть такая уверенность.

Поэтому, наверное, я и согласился без лишних уговоров сообщать обо всём, что увижу и услышу крамольного от своих знакомых. Так на моём горизонте возник Виктор. Наше знакомство длится уже не первый год, и мы даже, в некоторой степени, стали друзьями. Если это, конечно можно назвать дружбой. А ведь он даже намекал мне почти открытым текстом, что при нашей специфике такое не рекомендуется.

Проще говоря, я стал стукачом. Как это называется у них, мне безразлично и никогда не интересовало. О моём амплуа не знает никто из моего окружения, кроме тех, кому это положено знать. Не в интересах организации Виктора афишировать своих осведомителей. Это дискредитирует не столько меня, сколько их. На меня им, я уверен, плевать, хоть они и утверждают обратное.

Стукач, провокатор, осведомитель. Точнее — предатель… Как ещё назвать пообидней? Как ни называй, суть одна, какими бы благими идеями тебе не забивали голову…

Ко всему привыкает человек. К унижениям, побоям, издевательствам. А к собственной подлости? Привык ли я безропотно и слепо выполнять всё, о чём меня просят? Успокаивается ли хоть изредка моя совесть?.. Глупо спрашивать себя, хорошо я поступаю или плохо. Напуганный человек никогда не бывает объективным и стремится оправдать свои гадкие поступки. Но стремится ли что-то исправить? Продолжай я писать свои жизнерадостные плакатные стишки, может, и казалось бы мне, что я по-прежнему прав, но сегодня…

За что нам дарована высшими силами совесть — в награду или за грехи? Нет-нет да и ковырнёт она своими железными коготками по сердечку. И ничем её не успокоить и не задобрить оправданиями, что не ты один такой на свете, а имя нам, стукачам, легион. Волей-неволей даже начинаешь радоваться тому, что никогда не примиришься со своей незавидной участью. Совесть — это крохотная соломинка, за которую ещё можно ухватиться, чтобы не утонуть в океане несправедливости, а вот как выбраться из него?

Каждый раз, когда я начинаю раздумывать об этом, у меня начинает дико болеть голова. Ни сигареты не помогают, ни водка, ни таблетки. И никак мне не забыться и ничем не отвлечься. Даже в хмельных компаниях со старыми институтскими друзьями или в хитрых комбинациях с пластиночными клиентами не нахожу себе места. Повсюду мне мерещится кто-то невидимый, скрупулёзно взвешивающий на своих весах каждый мой поступок, каждое моё слово. И вот тогда по-настоящему ко мне приходит страх. Я боюсь и ненавижу самого себя, потому что знаю, что в один прекрасный момент не выдержу и сорвусь. Тогда — конец… Только чему?

Пока осторожность меня не подводит. Как заправский гроссмейстер, я рассчитываю свои поступки на несколько ходов вперёд и строю хитроумные комбинации. На это у меня ещё хватает сил. Чутьё меня тоже пока не подводит, поэтому я всегда молчу и слушаю. Слушаю и отбираю нужное… для Виктора.

И не устаю каждую секунду спрашивать себя: сколько ещё на свете подонков и отщепенцев, лижущих руку, которая грубо и властно гладит тебя по холке, и в то же время люто её ненавидящих? Сколько ещё таких, как я, на свете?!

Оправдывает ли это меня в собственных глазах хоть чуть-чуть?..

Вечером вместо ожидаемого Виктора звонит Светка.

Ах, как некрасиво у нас всё складывается! Я должен был позвонить ей ещё вчера, если уж не удосужился встретить с поезда, и — забыл. Денёк она, естественно, подождала, надеясь на мою порядочность, да, видно, надежды не оправдались.

— Привет, Лютик! — Лютиком она называет меня, когда обижена и хочет чем-то досадить. Знает же, что терпеть не могу этого дурацкого прозвища, которым меня не называет никто, кроме неё, и всё равно зовёт. — Чего не звонишь, а? Забыл? Или какая-нибудь другая причина? Что ж, придумывай, а я послушаю.

Эта тирада заготовлена ею, вероятно, заранее, поэтому перебивать Светку бесполезно. Лучше дать выговориться, и за это время изобрести и в самом деле какую-нибудь отговорку.

— Что-то не чувствую твоего бешеного восторга. — Светкин голос слегка изменяет окраску, но это всё ещё домашняя заготовка. — Неужели ты по мне не скучал? А ведь я тебе кое-что привезла из Венгрии. Что молчишь?

— Здравствуй, Светик, — уныло выдавливаю я. — Рад тебя слышать. Прости, что не позвонил сам. Я так замотался…

— Ого! Какая-нибудь новая пассия? Ну, ты и ходок! Смотри, потребую принести справку от венеролога.

Светка невесело хохочет над своей великой остротой, а меня это бесит:

— Не говори глупостей! Какая пассия?!

— Откуда я знаю, какая! Ты перед кем-нибудь другим притворяйся, а меня не проведёшь. Дохлый номер. За тобой глаз да глаз нужен. Я не постесняюсь и обо всех твоих похождениях выясню, так и знай…

Какой-то дурацкий разговор складывается. И так настроение гнусное, а тут ещё Светка со сценами ревности. Ладно, если бы между нами были какие-то серьёзные отношения, а то ведь так — фигуры речи. Нет чтобы сказать что-то ободряющее, доброе — куда там! Впрочем, это в её стиле. Ей кажется, что у неё на меня монополия. Пока не найдётся кто-то более достойный, на кого эта монополия переместится. Хотя и я хорош: веду себя по отношению к ней, как свинья, и ещё надеюсь, что она будет передо мной ковриком стелиться.