Пьер Вери - Убийство Деда Мороза Страница 6

— Это не настоящая тайна, однако, очень загадочная.

— Простите мою настойчивость, господин кюре, но вы совершенно уверены, что на земле не было отпечатков следов?

— Абсолютно! Мой ризничий, Блэз Каппель, может это подтвердить. А мы, — мы очень внимательно осмотрели землю, это я вам гарантирую.

— Но это же невозможно! Должны быть…

Священник развел руками.

— Что я могу вам сказать? Их не было. Я… — он прервался. Маркиз не слушал его, устремив взгляд в пространство.

— Мы допустили ошибку, — сказал он. — Мы побоялись довести наше рассуждение до конца. Мы должны бы были сказать: он должен был иметь возможность бежать через окно. Значит, он неизбежно оставил отпечатки следов на земле. Как случилось, что ни вы, господин кюре, ни Блэз Каппель их не заметили? Какие отпечатки сумел он оставить, чтобы вы не могли их заметить?

Оба помолчали. Маркиз поигрывал своим пенсне. Затем заявил:

— Я могу объяснить вам эту тайну. Она детски проста.

Эти слова его самого развеселили — он расхохотался.

— Детски проста! Сначала один вопрос. Ваш противник был высок ростом, не так ли? Не меньше, чем метр семьдесят пять?

— Да, так.

— Я был уверен.

— Но… — заметил кюре, — как вы догадались?

— Очень просто, потому что если бы рост его был меньше, он бы непременно оставил на земле совершенно другие следы, и вы бы их заметили.

— Ах, вот в чем дело! У вас своеобразная манера разъяснять непонятное…

— Вы сейчас поймете. Какова высота окна над землей?

— Два метра шестьдесят пять сантиметров.

— Отлично! Представим себе человека ростом метр семьдесят пять висящим, держась за подоконник. Его тело подвешено в пространстве. На какой высоте от земли его ноги?

— О, право… Метр семьдесят пять — тело, прибавим сюда пятьдесят сантиметров на вытянутые руки. В целом получается два двадцать пять. Не хватает сорока сантиметров, чтобы ноги могли коснуться земли.

— Вот эти сорок сантиметров, господин кюре, — сказал маркиз, извлекая из кучи лежащих в углу под навесом ходулей одну пару — такие ходули можно встретить в любой школе или благотворительном заведении Франции. — Шестого декабря этот человек приходит сюда. Вы ведете процессию святого Николая, так что он может действовать совершенно свободно. Он берет пару ходулей, проходит в ризницу, дверь которой не заперта, поднимается в помещение на втором этаже, и через окно спускает ходули на землю. Затем он прячется в шкаф в ризнице. Совершив нападение, он бегом возвращается на второй этаж, вылезает в окно и висит на руках те несколько секунд, что необходимы ему, чтобы нащупать ходули ногами. После чего ему остается только уйти на ходулях, как ходят дети, пока Блэз Каппель исступленно обыскивает шкафы в комнате. Конечно, отпечатки остались — дырки в грязи — от ходулей. Но именно эти отпечатки не могли вам показаться подозрительными, вы ведь искали следы ботинок, тем более, что вы ежедневно видите здесь детей и привыкли, что они в любое время дня расхаживают на этих деревяшках по аллеям. Вы уделили им не больше внимания, чем любая хозяйка уделяет следам кур и уток перед своим порогом.

— Ей-Богу! — простодушно воскликнул священник. — Конечно же! Здесь наверняка были дырки от ходулей. Они здесь есть круглый год. Во всяком случае, если земля не пересыхает. В самом деле, детски просто.

Правда, до этого еще надо было додуматься, но маркиз лишь скромно улыбнулся.

Затем он попросил показать ему анонимное письмо. Оно не навело его ни на какую значительную мысль, и он обратился к раке святого Николая. Заодно он завел разговор о Золотой Руке.

— Послушайте, — сказал священник, — Золотая Рука короля Рене была действительно расплавлена санкюлотами. Все эти истории о спрятанной раке — выдумки. Самое грустное, что мой храбрый Каппель слегка сдвинулся на этой истории. Представьте себе, это стало делом его жизни! Он говорит: «Ризничий спас Золотую Руку и ризничий же найдет ее и вернет Церкви!»

Маркиз распрощался. Он размышлял: «Первый результат — нужно обратить внимание на всех жителей Мортефона, чей рост достигает или превышает метр семьдесят пять».

Этим утром благородный португалец предался странному занятию, плохо сочетавшемуся с его природным достоинством. Он достал свои часы и коротким ударом разбил стекло. Видимо удовлетворенный результатом, он вынул из кармана перочинный ножик. Осторожно прихватив пуговицу на пиджаке, он перерезал нитки, которыми она была пришита. После чего, с видом еще более довольным, он перерезал сначала шелковый шнурок, на котором висело пенсне, а затем один из шнурков от ботинок. На этом он не остановился. Охваченный манией разрушения, и воодушевившись уже сделанным, он снял шляпу и сорвал с нее ленту, а затем вытащил перо из ручки. После чего, совершенно успокоившись, зашел к ювелиру Тюрнеру и попросил вставить стекло в часы. Пока Тюрнер обшаривал свои ящики в поисках подходящего стекла, маркиз пристально его разглядывал. С неменьшим вниманием он присматривался и к сестре ювелира Софи Тюрнер — Матушке Мишель. Некоторое время спустя он заглянул к портному, чтобы пришить пуговицу; он побывал у галантерейщика и перебрал не менее двадцати видов шнурков, прежде чем остановился на одном; у торговца обувью он, не торопясь, выбрал шнурки для ботинок и померил ботинки; у продавца шляп он спросил ленту, точно подходящую к оттенку его шляпы, что потребовало долгих поисков; в писчебумажном магазине он тщательно перепробовал множество перьев для ручек, пока не сделал выбор.

Таким образом он получил возможность разглядеть вблизи многих торговцев. Посидев затем в нескольких кафе, он пришел к малоутешительному выводу, что в Мортефоне рост многих жителей достигал или превышал метр семьдесят пять.

После обеда он первым делом направился к преподавателю, господину Вилару. Как обычно по четвергам, занятий в этот день не было. Сидя в пустом классе за своей кафедрой, господин Вилар проверял сочинения, напевая «Карманьолу». С места в карьер он обрушился на маркиза с небольшой речью, казалось, даже не замечая переполнявших ее противоречий:

— Я имею привычку все говорить начистоту, господин маркиз. Я, что называется, ярый республиканец. «Свобода, равенство, братство» — я верю в эти три слова, и, не отрицая, что аристократия многое сделала для развития литературы и искусства, я приговариваю ее. Поймите меня правильно — я не перехожу на лица, я порицаю принцип. Я за уничтожение привилегий. Не держите на меня зла за эти слова — с вами говорит цельный человек. Однако покончим с этим… Верьте моему слову, господин маркиз, я счастлив, что Мортефон принимает в своих стенах человека вашего положения, представителя избранной части общества. Я всего лишь скромный школьный учитель и весьма польщен вашим визитом.

После нескольких любезных фраз маркиз спросил:

— Имеются ли в муниципальной библиотеке какие-нибудь интересные местные исторические документы? Но меня не интересует эпоха до Революции.

Чтобы направить преподавателя, перечислявшего названия трудов, не интересующих маркиза, в нужное русло, пришлось упомянуть Золотую Руку. Господин Вилар резко вскинул голову:

— Вздор! — заявил он. — Рака была переплавлена во время Революции, и, должен сказать, я этому рад. Да, господин маркиз, рад. Мои взгляды здесь известны — я свободомыслящий человек. Я высоко несу знамя антиклерикализма; в остальном я в вашем распоряжении и готов показать библиотеку, находящуюся в крыле здания мэрии. К сожалению, она бедна местными документами. Вам бы лучше обратиться к барону де ля Фай, человеку очень благородному, которого я уважаю, хотя он и настоящий аристократ. В архивах замка вы, несомненно, найдете что-нибудь интересное.

Средневековый замок де ля Фай стоял на покрытой лесом возвышенности на восточной границе местечка. Из его окон открывался вид на весь город и на обширные луга, по которым петляла Везуза. Вдалеке можно было различить синеватые от покрывавших их елей предгорья Вогезов.

Комнаты, и без того просторные, из-за слабого света керосиновых ламп оставляли впечатление огромных. У барона де ля Фай было длинное суровое лицо. И хотя он принял гостя приветливо, слушал внимательно и всячески выказывал заинтересованность, маркиз чувствовал, что он остается равнодушным к беседе, погруженный в собственные мысли.

Сорокалетний барон был холост. Ему приписывали давние мелкие «страстишки» в Нанси, но никогда «истинной страсти», как поется в песенке.

— Архивы замка де ля Фай в вашем распоряжении, маркиз. Если вы желаете прямо сейчас посмотреть…

Маркиз отказался под предлогом дел в городе. На самом деле на него давила тяжелая, немного фантастическая атмосфера старого замка, которую еще усиливало поведение хозяина.