Андрей Троицкий - Амнистия Страница 60

Локтев удивился столь теплому, даже радушному приему. Еще совсем недавно, директор холодно, одним безмолвным кивком головы издали здоровался с драматургом. А теперь…

Мелькнула мысль, что Замятин, славящийся слабой памятью и зрением, вдруг спутал Локтева со своей секретаршей. Наконец, директор ослабил объятия, отступил на шаг. Но тут же завладел рукой Локтева и горячо затряс её.

– Молодец, что пришел, – Замятин с явной неохотой выпустил ладонь. – Молодец. Садись. Куда ты пропал? Я волновался. Мы тебя всем театром искали.

– Заболел, простудился.

Локтев сел в кресло. Замятин встал перед ним, всмотрелся в лицо драматурга.

– Неважно выглядишь. Впрочем, это как посмотреть. Эта стрижка под ноль тебе даже идет. Стильно. Ты похож на штрафника, сбежавшего с гауптвахты. Или на нациста. А что у тебя с лицом? Откуда синяки?

– С лестницы упал. Гостил на даче у друга. Ночью пошел на воздух и упал.

– Понимаю, удобства на воздухе. А ты плохо дорогу знаешь. Представляю, как ты летал. Слушай, надо себя беречь. Ты ценный для театра человек. Ты наш драматург. Наш кадр. Понимаешь, наш. Н-а-а-а-аш.

Чтобы подтвердить свое право собственности на Локтева, Замятин наклонился над драматургом, снова обнял его за плечи. И тут же отступил к письменному столу, надел пиджак. Локтев задумался. Сегодня ранним утро, когда он убивал в чистом поле Кислюка, то не чувствовал себя драматургом. Даже человеком себя не чувствовал.

– Значит, ты отстал от жизни? – почему-то обрадовался Замятин. – Значит, я первый, кто сообщит тебе новость?

– Вопрос, какую новость.

Локтев насторожился. За последние недели до него не доходило ни одной доброй новости, ни единого хорошего известия. И теперь он рассчитывал на худшее.

– Твоя пьеса принята безоговорочно. На ура принята. Худсовет получил удовольствие выше полового.

Замятин выждал минуту, надеясь увидеть реакцию на свое сенсационное сообщение. Но Локтев, не ожидавший столь легкого и благоприятного разрешения проблемы, не сразу пришел в себя. Он лишь приоткрыл рот и часто заморгал глазами. Тогда Замятин рассказал подробно о худсовете.

Оказалось, на нем присутствовали сразу три крупных чиновника из московского правительства. И два почтенных драматурга, чьими именами пестрят афиши всех столичных театров. Тот драматург, что постарше, сказал, что он завидует Локтеву, хотя завидовать не в его правилах. Затем старик пустил слезу.

Тот драматург, что помоложе, был ещё более лаконичен. Сказал одно лишь слово: гениально. Потом присутствующие задали много вопросов: где нашли Локтева, откуда он взялся и так далее. Короче, последние сомнения режиссера Старостина отпали сами собой.

– Да, Старостин сомневался. А я всегда был на твоей стороне. Всегда тебя поддерживал, как только мог. Ты сам это знаешь.

Локтев этого не знал, а поддержки Замятина никогда не чувствовал. Но не стал возражать, а просто тихо удивился. Успех своей пьесы на художественном совете Локтев объяснил для себя не присутствием именитых драматургов или важных сановников. Видимо, изменилось что-то в самих звездах, в расположении небесных светил, – решил он. Черная полоса, наконец, закончилась. Закончилась, потому, что все на свете имеет свой конец. И началась полоса светлая.

В конце разговора Замятин объявил, что театр готов принять от Локтева и другие его произведения.

– Поставим все твои вещи, – сказал Замятин. – Все. Только нос не задирай. И помни, кому ты обязан своим успехом.

Замятин ткнул себя пальцем в грудь. Директор окончательно вжился в роль отца благодетеля и покровителя молодых дарований. А Локтев все ещё не мог поверить в свое счастье, все ещё терзался сомнениями.

– И даже никаких исправлений не требуется?

– Не требуется.

– А может ли случиться так, что мою пьесу в самый последний момент отклонят? Ну, такое возможно?

– Это невозможно, – парировал Замятин.

Он, как человек любивший образные выражения, подумал секунду и добавил.

– Это все равно, что заработать искривление нижних конечностей в результате слишком частых половых сношений с секретаршей. Временное половое бессилие – это пожалуйста. А вот искривление ног – ни в коем случае. Нет, это невозможно.

– Спасибо, вы меня вдохновили.

– Кстати, тут один мужик заходил из милиции, – вспомнил Замятин. – По фамилии Руденко. Тебя искал. У тебя нет неприятностей по милицейской линии?

Локтев за последнее время настолько привык врать, что даже не поморщился.

– Макс Руденко, это мой дружбан, – сказал он. – Старый приятель. У меня в квартире ремонт, я живу у дяди. Макс меня найти не может. Вот в театр и сунулся.

– Ну, слава Богу, – успокоился Замятин. – Ты позвони этому Руденко. А то он снова придет.

– Хорошо.

Локтев выпил сто грамм коньяку из личных запасов директора. За успех пьесы. Через четверть часа он вышел из театра под серое небо, под мелкий дождь. Теперь Локтев уже не знал, радоваться ему или плакать.

Глава двадцать третья

Константин Платонович Василец, бывший инструктор собаковод, а ныне одинокий пенсионер, не привык и не любил сидеть без дела. И то благо, что работа всегда находилась. Одноэтажный частный домик в пригороде Подольска, яблоневый сад, три теплицы и бесчисленные грядки требовали хозяйского глаза и ухода.

Но главной заботой Васильца и после выхода на заслуженный отдых оставались собаки.

Он жил тем, что откармливал, обучал и продавал обеспеченным людям немецких овчарок. Пользуясь старыми связями и знакомствами, Василец за бесценок брал выбракованных щенков в милицейском питомнике при школе служебного собаководства. Из этих собак, по разным причинам не годных к милицейской службе, тем не менее, получались отличные охранники частных домов и квартир.

Правда, дела на коммерческом поприще последний год шли далеко не блестяще. В прежние времена Василец одновременно держал в клетках на своем дворе до двадцати собак. Теперь осталось только шесть. Три собаки, можно считать, уже пристроенными. И аванс за них получен.

Три другие собаки ещё ждут своих хозяев. Можно сказать, что вся эта коммерция себе один убыток. Вырастить и обучить сторожевую собаку дело хлопотное и очень накладное. Сам кусок не съешь, а овчарка должна быть сытой.

А клиент в последнее время пошел не слишком денежный, избалованный, ничего не смыслящий в настоящих собаках. И что обиднее всего, не признающий чужого мнения. Мнения человека, всю жизнь отдавшего обучению четвероногих. Люди с большими деньгами предпочитали брать собак голубых кровей, более породистых, чем простая овчарка. Василец прогорал именно в тот момент, когда деньги особенно нужны. Через месяц свадьба внучки. И поехать к молодым в Чебоксары без хорошего подарка – последнее дело.

Но сегодня день особый. К полудню Василец ждал денежного заказчика. Возможно, финансовые проблемы быстро разрешатся.

Утро Василец начал, как обычно. Сегодня четверг, значит, как всегда в этот день недели нужно позаботиться о пропитании для собак. Еще ни свет, ни заря он выпустил из самодельных клеток, обтянутых металлической сеткой, шесть молодых овчарок. Когда собаки набегались по двору, Василец палкой загнал их в клетки.

А сам сел за руль старенького «Москвиче» отправился на местный мясокомбинат. В палатке рядом с проходной можно дешево купить мясной требухи, а знакомый забойщик скота к восьми утра выносил к воротам десятилитровую канистру свежей коровьей крови.

Василец обернулся быстро. Очередь за требухой оказалась короткой, знакомый забойщик уже ждал на обычном месте. Затарив багажник, Василец приехал домой, поставил во дворе машину, запер ворота, спустил в погреб пакеты с требухой. Теперь можно немного передохнуть. Он вынес во двор тазик с замоченным с вечера бельем и принялся за стирку. В калитку постучали, когда Василец достирывал последнюю пару носков.

С другой стороны калитки стоял Тарасов и барабанил кулаком в плотно пригнанные доски забора.

– Иду, иду…

Василец выплеснул из тазика грязную воду и со всех ног помчался к калитке.

– Доброго здоровичка.

Василец пропустил Тарасова во двор и закрыл калитку, опустив металлический крюк.

– И вам того же, – Тарасов доброжелательно улыбнулся.

– Вон туда, Николай, идите. За дом…

Отчество и фамилию Тарасова Василец, разумеется, не спрашивал. Просто Николай – и точка. Собаковод справедливо полагал, что много знать простому человеку не следует, а то иначе быстро дубу врежешь. Тарасов, наклонился, пролез под веревками с мокрым бельем, сопровождаемый хозяином, свернул за угол дома. Вот и клетки с собаками. Тарасов остановился. Овчарки, понявшие, что пришел свой человек, друг хозяина, даже не подали голоса.

Василец забежал вперед, присел перед крайней клеткой, которую занимала самая старшая собака, двухгодовалая Берта. В эту минуту выглянуло солнце, собачья шерсть заиграла на свету. Серая овчарка с широкой светлой грудью и впрямь выглядела внушительной и красивой. Василец отвернул щеколду, выпустил собаку из клетки, скомандовал «сидеть». Когда Берта уселась у его ног, Василец потрепал её по холке.