Ирина Лобусова - Без суда и следствия Страница 60

— Благоразумие у вас осталось. Рада, что вы сказали мне правду.

— И все-таки жаль, что вы отказались пойти ко мне.

— Вы боитесь меня, боитесь Кремера, боитесь тюрьмы, суда, даже моего мужа. А я не люблю мужчин, которые боятся.

— Разве ваш муж не такой?

— Какой он на самом деле, никто, кроме меня, не знает.

Я вернулась домой совершенно измученной и разбитой. Диму Морозова Андрей не убивал. Он вообще никого не убивал. Теперь я почти могла доказать это. Только почему-то, вернувшись, я бросилась на диван и разрыдалась, как последняя идиотка. Может, сказывалось сильное нервное напряжение или что-то другое? Этого я не знала. Я ревела до конца дня. 

Глава 3

Дальше — что именно? Что дальше? «Здравствуйте, я жена человека, которого обвинили в убийстве вашего сына?» Этого я не могла сказать. Тем не менее мысль о визите к матери Димы Морозова была бы естественным логическим завершением (продолжением) целого ряда (свидетельских?) показаний. Проститутка, алкоголичка. Мальчик жаловался на преследования — она выпивала в компании подруг. Мальчик не успел назвать имя? Или она выбросила его из пьяной головы? Можно быть последней тварью — и все-таки любить своего сына. Я не могла идти к матери Димы. Допустим, я скажу, что Андрей вышел из галереи в 11.15. Но у меня есть только показания Попова, а Кремер станет утверждать прежнее. Допустим, я выдвину версию, что в красных «Жигулях» ехал убийца и с ним — двое детей. И к кому с этим идти? К Ивицыну, скрывшему показания огородника, вымогавшему подпись у склерозной старухи, скрывшему факт судимости Попова и закрывшему глаза на явную ложь Кремера? Он просто пошлет меня куда подальше — как уже послал. Чтобы доказать полную невиновность Андрея, нужно найти настоящего убийцу. Но именно этого я не знаю. Ивицын и Драговский ни за что не признаются в том, что следствие фактически не велось. А значит…

Значит, через три месяца Андрея расстреляют. И я ничего не смогу сделать. Я медленно сходила с ума. И тогда перст судьбы явился в образе затрепанной чужой газеты, которую по ошибке бросили в мой почтовый ящик.

Вытащив газету, я развернула ее на середине и прочитала крохотную заметку о том, что светило отечественной медицины, академик, доктор каких-то там наук, психиатр с мировым именем, принимавший деятельное участие в экспертизе по делу Каюнова, врачебная знаменитость Могилевский попал в больницу с инфарктом (в Институт имени Павлова) и находится в реанимации в крайне тяжелом состоянии.

Я решила попасть в больницу и встретиться с Могилевским. Зачем? Узнать правду об экспертизе. Перед смертью люди не врут. Имея чистую совесть, не попадают в больницу с инфарктом.

— Больница? Когда время посещений?

— С шестнадцати до семнадцати часов ежедневно.

— Для всех отделений?

— Для всех.

Было около четырех. Я оделась и вышла из дома. Здание больницы напоминало тюрьму. Я подошла к воротам главного корпуса ровно в четыре. Институт Павлова («Павловка» — в народе) располагался в нескольких корпусах, стоящих почти друг за другом. Район был новый, недавно застроенный двадцатичетырехэтажными и шестнадцатиэтажными коробками. На фоне огромных светлых домов пятиэтажные серые корпуса больницы казались грязными пятнами. Войдя внутрь, очутилась в небольшом холле со стойкой регистрации справа. Людей было много — посетители, медперсонал. Я поймала какую-то пожилую женщину в белом халате и спросила, где находится кардиология.

— Третий корпус. Дом сразу за этим, — ответила она.

Третий корпус был таким же мрачным, только четырехэтажным зданием. За стойкой регистрации никого не было. Посетителей не было тоже. Я не знала ни номера палаты, ни того, действительно ли нужный мне человек находится именно здесь. Я никогда не была в здании этой больницы. Быстро свернула в какой-то коридор, в глубине которого виднелась лестница. Я шла наугад, читая надписи на табличках стеклянных дверей. Поднялась по лестнице на второй этаж. Там никого не было, номера палат ни о чем мне не говорили. На третьем меня поймала медсестра очень решительного вида.

— Что вы здесь делаете? — Тон ее был таким, словно она собиралась отвести меня в милицию.

— Я ищу палату профессора Могилевского. Мне сказали, что он где-то здесь, — сохранив самообладание, ответила самым невинным тоном.

— Номер 31, в конце коридора налево, — машинально ответила она.

Веря с трудом в такую удачу, я пошла в указанном направлении, но не успела пройти и двух шагов, как меня остановил резкий окрик:

— Девушка, а ну стойте!

Теперь в ее глазах было явное подозрение.

— Вы ему кто?

— Я его студентка.

— Вы знаете, что он находится в реанимации? А в реанимации посещения запрещены.

— Да? Я не знала… Я думала, что…

— Очень странно, как вы сюда вообще вошли!

— На входе никого не было. Значит, мне нельзя в палату?

— Запрещено! Только близкие родственники. Когда его переведут — тогда пожалуйста.

— А я могу узнать о его состоянии?

— Без изменений. Если вас интересуют подробности, вы можете спросить у лечащего врача, это профессор Сидорчук, первый этаж, кабинет 19. Только предъявите ему какой-нибудь документ, например, ваш студенческий билет.

— Хорошо.

— А теперь покиньте помещение.

Я прошла мимо строгой медсестры, чувствуя дикое раздражение, демонстративно направилась к лестнице. Некоторое время она смотрела мне вслед, затем свернула в коридор справа. Я тоже свернула в какой-то из коридоров рядом — в нем никого не было. Но в тот день мне решительно не везло — не успела я перевести дух, как церберша снова выплыла в главный коридор и прошла почти мимо меня. Я отскочила и всем телом прижалась к стене — к счастью, она не заметила. Все это походило на дешевый детектив. Когда я чуть успокоилась, в глубине щелкнула дверь и послышались шаги в направлении того места, где я стояла. Я выскочила на середину и сделала вид, что ищу нужный номер палаты. Ко мне приближалась совсем молоденькая девочка в накрахмаленном белом халате. На вытянутых руках она несла стопку аккуратно сложенных простыней. Увидев меня, замедлила шаг и спросила:

— Вы что-нибудь ищите?

— Нет-нет, ничего, просто забыла номер нужной палаты…

Она безразлично кивнула и ушла — я слышала, как она спускалась по лестнице. В коридоре по-прежнему было пустынно. В глубине я увидела приоткрытую дверь. Что-то дернуло меня туда пойти. В той комнате находился склад больничного белья. Я увидела ровные ряды шкафов, в которых стопками лежало белье (это было видно сквозь стеклянные дверцы), посередине — несколько столов, заваленных халатами, внизу, под ними, — деревянные ящики. Почти не соображая, что делаю, вошла в комнату и схватила один из халатов со стола. Развернула. На глаз он был мне впору. Я быстро сунула его в сумку и вышла из комнаты. Осторожно ступая (мне повезло, что в тот день я надела туфли без каблуков), пошла в главный коридор. Оглядываясь, побежала к лестнице. Вприпрыжку спустилась вниз. У меня появился отчетливый план, как проникнуть в палату. На первом этаже передо мной по коридору шли две медсестры.

— Ну и когда же это было? — ехидно спросила первая, явно сомневаясь в словах подруги.

— Сейчас я точно скажу, когда он звонил… — обиженно ответила вторая. — Где-то после обхода, утром, около половины двенадцатого… А потом второй раз во время обеда — около трех.

Это мне и было нужно! Теперь я знала примерный распорядок больничного дня. Впрочем, в больнице было так пусто и тихо! Позже я узнала, что в «Павловку» попадали только с огромными деньгами или связями. Особенно в специальные корпуса. Если в главный еще могли попасть простые смертные, то в специальные (например, в кардиологию) простым смертным путь был полностью закрыт, и в них соблюдались особые дисциплина и порядок. Палаты в спецкорпусах были одноместные, с мягкой мебелью, ванными и телевизорами.

Дома я выгладила халат и тщательно его осмотрела — никаких меток на нем не было. Обычный, ничем не примечательный, серийный. Мне был как раз впору, я выглядела неуверенной медсестрой. Оставалось только выбрать время. Часы приема посетителей полностью исключались — я не хотела столкнуться с его женой, детьми или близкими родственниками. Рискованно было идти также после очередного обхода — мало ли что, вдруг он продлится дольше, чем обычно. Поэтому я остановилась на послеобеденных трех часах. После обеда полагается сон — значит, никто не зайдет. На следующий день я полностью забрала волосы косынкой, под халатом — юбка до колен, невзрачный свитер, ни грамма косметики. Из зеркала на меня смотрела женщина средних лет со следами былой привлекательности на лице. И тогда, глядя на себя, я сказала вслух: «Прекрасный конец! Вот и все, что можно было желать в этой жизни! Достойное завершение карьеры и судьбы! В чужом, ворованном халате с мыслями, недостойными здорового человека! Скажи, идиотка, раньше ты вообще могла что-то стащить?! Ты могла бы разыграть такую комедию?! Нет! В чем же ты очутилась… Достойная жена своего мужа, ничего не скажешь…»