Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив Страница 60

— Нет, спасибо, чай отменный. Если вас не затруднит, я выпью еще кружку. Я вечером обыкновенно почти ничего не ем, привычка…

— С годами приходится ко многому привыкать, — сказал Морару, думая бог весть о чем.

Дед взял кусок сахара, разломил его на четыре части, положил кусочек под язык и отпил желтоватой жидкости с резким запахом цветка бузины. Хотя прошло больше часа, как он завел разговор с бывшим директором школы, он не чувствовал себя ни усталым, ни раздраженным, как в других случаях. Морару раскрывался перед ним, такая откровенность не каждому под силу. По-видимому, Морару действительно нечего было ни защищать, ни терять. Что ему нечего было терять, с этим Дед был почти согласен, но вот что человеку, посвятившему всю свою жизнь этому селу, нечего было защищать, с этим Дед никак но мог примириться. Он давно мог бы закончить разговор, тем более что учитель отвлекся далеко в сторону, но жизнь села была новым для майора миром, и все связанное с ним привлекало его. И еще одно привлекало. Откровенность человека, почти полная искренность, к какой он не привык. Обычно из-за его профессии люди старались его за-путать, говорить то, что они меньше всего думали. Морару с самого начала заявил, что ни во что не хочет вмешиваться, но, несмотря на его горечь и самобичевание, Дед чувствовал, что он болеет за все, что происходит в жизни села. Возник разлад между ним, учителем, и некоторыми земляками, разлад, по-видимому вызванный какими-то поступками, которые шли вразрез с его принципами, и учитель обиделся, как пастух — на все село сразу, и на-шел для своей обиды столь общие объяснения, что по ним вряд ли можно было судить о подлинном положении дел в селе. Пожалуй, смерть Анны Драги осветит то, от чего теперь отстраняется учитель.

— Товарищ майор, вы видели наше кладбище? Человек такой профессии, как ваша, не просто заметит, что оно заброшенное, он сделает определенные выводы из этого, казалось бы, незначительного наблюдения. Люди, предающие забвению своих предков, наносят ущерб самим себе, своей жизни, она становится в их глазах обесцененной, преходящей. А кладбище не было таким, как сейчас. Пусть и раньше люди не тратились на мраморные надгробия, но с весны до осени там было море цветов, оно было ухожено, зелено. Теперь среди крестов пасутся коровы. Но это полбеды. Беда в том, что редко сегодня найдешь человека, который навещает могилы предков из душевной потребности посоветоваться с ними, как с совестью. Живые словно стыдятся мертвых, стыдятся собственного прошлого…

— А может, побаиваются? — Дед поддержал эту новую тему разговора, чтобы посидеть еще у учителя, продлить беседу. — Да, я заходил на кладбище, почему-то захотелось собственными глазами увидеть могилу Анны Драги. Я с трудом отыскал ее, верней, вообще не нашел бы, когда бы не какой-то паренек — он показал мне, где она похоронена. Да, пожалуй, тут я разделяю вашу точку зрения: кто не уважает мертвых, тот не уважает и собственную жизнь, — заключил Дед.

Учитель воспринял эти слова с явным удовлетворением.

— Точно, товарищ майор. Не уважают собственной жизни! Откуда вдруг такое неуважение к своей жизни, обычаям?

— Я думаю, вы, скорее всего, можете дать ответ на этот немаловажный вопрос. Я второй раз в деревне, второй раз в жизни.

— Да, конечно, скорее всего, я и должен ответить. Я ношу в себе ответ на этот вопрос, товарищ майор. Я был их духовным пастырем, священника у них давно нет, люди перестали ходить на кладбище, не сознавая того, что отчуждение от мертвых перерастает в отчуждение от самих себя.

— Позвольте заметить, товарищ Морару, здесь вы преувеличиваете, — сказал Дед деликатно.

— Видите, я уже и преувеличиваю. Вообразите, товарищ майор, как бы они это оценили, — сказал учитель, указывая куда-то за окно, — услышав мои слова? И все же я заверяю вас, товарищ майор, что вопреки неприязни ко мне, случись со мною что — все село будет меня оплакивать, потому что вместе со мной растает последняя возможность его примирения с собственной совестью.

— Значит, вы — хранитель памяти этого села, памяти, которой они боятся и которую в то же время хотели бы воскресить, но но ценой больших потрясений. Может быть, я не слишком ясно выразился, однако у меня сложилось четкое убеждение, товарищ Морару, что не кто иной, как именно вы, многое знает об Анне Драге и о жизни села — я говорю о тех тонких вещах, в какие трудно проникнуть постороннему человеку.

— Вы думаете, как и они… — сказал, улыбаясь, учитель. — Что касается моих односельчан, я создаю у них иллюзию, что действительно знаю о них нечто такое, чем «могу» прибрать их к рукам, зато у вас я не хочу создавать иллюзий, иначе это будет означать, что я лгу. Я говорил уже, что давно отстранился от их интересов: я — как пугало на огороде, мое предназначение — стоять неподвижно и пугать.

Морару засмеялся, тайно радуясь чему-то, и на миг Дед, подстегнутый кажущимся весельем собеседника, тоже рассмеялся, пока не понял, что, в сущности, смех учителя таит некую мстительность, которая проистекает из его подлинной веры в село, из оскорбленной любви к нему.

— Мне любопытно, товарищ майор, что вы найдете в конце концов? Некоторые убеждены, что я вам открою все, что, по их мнению, знаю, и через день-другой «большая правда» выплывет наружу. Но честно говоря, я и сам не ведаю, что может всплыть наружу. Здесь, по-видимому, речь идет не о преступлении, как вы воображаете, а если и о преступлении, то не таком уж простом и однозначном.

Теперь Дед был уверен, что Морару знает тайну смерти Анны Драги. Наверное, учитель с первой минуты их пребывания в селе Сэлчиоара следил за каждым их шагом, оценивал их способности, радуясь их неудачам и одновременно огорчаясь, что эти неудачи будут множиться. Это была радость и грусть игрока, находящегося вне игры, который с самого начала знал основные данные в нападении и защите одной стороны и ждал, когда раскроется способность или неспособность другого партнера постигнуть стратегию и тактику, тщательно разработанную противником. Странное выражение лица было у учителя. И еще кое в чем уверился Дед, а именно — в случае неудачи Морару не только испытает сожаление и разочарование, но и, отбросив всякую предосторожность, сам сообщит все те сведения, которыми он, вероятно, единственный располагает.

Потирая руки, озябшие от вечерней прохлады, Дед подумал, что до истины он как-нибудь доберется — с помощью или без помощи учителя…

Дед простился с ним и ушел к себе в комнату. Хотел включить свет, но что-то странное увидел в окне и замер. Это было прижатое к стеклу лицо: нос, подбородок, лоб… Расплющившись, лицо человека стало похожим на гротескную маску. Майор было поверил, что его усталые глаза разыгрывают с ним злую шутку, но от дыхания того, кто прижался к окну, запотело стекло, подтверждая тем самым полную реальность происходящего. Дед осторожно открыл дверь, однако его движение заметили, потому что, дойдя до угла дома, он увидел только тень, торопливо пробирающуюся среди темных крестов кладбища. Дед не успел броситься вслед — в этот момент луна утонула в туче, тьма поглотила кладбище и порыв ветра заглушил шорох удаляющихся шагов. Дед нехотя вернулся в дом и встретил на пороге Панаитеску, который держал под мышкой деревянный треугольник и напевал вполголоса веселую мелодию из какой-то оперетты, единственную мелодию, которую он знал.

10

Панаитеску был в ударе; он рассказал Деду в мельчайших подробностях про свою встречу «в частном порядке» с Юстиной Крэчун, старательно выделил все то, что касалось коровников и «язычка» Анны. Дед внимательно слушал, но с нетерпением ждал момента, когда шофер наконец скажет, почему он так гордо держит под мышкой какую-то деревяшку.

— Тебя никто не преследовал, когда ты шел сюда? — спросил Дед, все еще под впечатлением видения за окном.

Панаитеску повернулся и посмотрел на дверь, потом на окно, поджал губы, не понимая, кто именно должен был его преследовать; потом, вспомнив, что ведь он сам, а не кто иной, еще днем обратил внимание майора на предполагаемую слежку, почесал в затылке.

— Никто, шеф, и ничто, кроме запаха гусыни, который я чувствую близко, совсем близко… — Он хотел сказать, что осязает его почти материально, но отказался от сравнения, зная, что его сравнения никогда не нравились майору, хотя сам он был от них в восторге.

Панаитеску нахмурился, показал Деду деревянный треугольник:

— Юстина говорит, что этой штукой пользовалась Анна Драга, когда обмеряла землю…

Дед живо заинтересовался этим сообщением и некоторое время внимательно изучал инструмент из трех планок с распором приблизительно в метр. Затем он вынул лупу из кармана (с ней он никогда не расставался) и осмотрел заостренные концы циркуля. Сквозь толстое стекло он увидел остатки налипшей земли. Все более заинтригованный тем, что видит, Дед вытащил платок из кармана и собрал кусочки желтой земли, налипшие на дерево.