Николай Андреев - Убейте прохожего! Страница 62

– Паяц, – громко прошептал ему вслед Коновалов.

Это точно. А еще он – шут, клоун и, по мнению Романова, самый настоящий убийца.

И тут я внезапно подумал: «А почему, собственно, „по мнению Романова“? Почему Виктор и на самом деле не мог быть убийцей ну хотя бы для начала своей родной сестры Виолетты? У него как раз и мотив для этого подходящий имелся – наследство».

Эта мысль показалась мне настолько интересной и, чего там греха таить, приятной, что я не решил обдумать ее самым тщательным образом. А, обдумав, нашел подтверждение своей догадке. Вспомнил: где-то после Нового года, когда стало известно о том, что болезнь дяди Толи неизлечима, Виктор занял значительную сумму денег, чтобы, как сказала бабушка, покрыть убытки от бизнеса.

«А раз занял, – сделал я вывод, – значит, когда-никогда эту значительную сумму надо возвращать, правильно? А как ее возвращать, если бизнес приносит убытки?»

Ответ очевиден – только из денег грядущего наследства.

«Но если каждый день, – продолжал я выстраивать логическую цепочку, готовую в любой момент превратиться для Виктора в арестантскую цепь, – жрать черную икру ложками и пить французские коньяки ведрами, так, пожалуй, не то что половинки – целого наследства не хватит, чтобы расплатиться с долгами».

Доказав таким образом, что убийство Виолетты явилось результатом финансового кризиса, в котором оказался ее родной брат, я переключился на обращение дяди Толи к наследникам. Теперь, когда стал известен убийца, можно спокойно порассуждать о причинах, побудивших к написанию его. Итак… Началось всё, как мне кажется, с ошибки анонима. Аноним, будучи уверенным в том, что Худобин-старший не пожалеет денег на то, чтобы найти убийцу дочери, прислал письмо, в котором за долю наследства предложил назвать его имя. Но! Он не учел одного важного, на мой взгляд, обстоятельства. Дядя Толя умирал. И поэтому ничего его в этом письме не интересовало. Зачем ему было спрашивать: как ее повесили, когда он уже и так знал: как. Ради чего было интересоваться деталями убийства, если детали ровным счетом ничего не значат. И для чего было просить назвать имя преступника, если об этом он мог догадаться и сам… Не знаю, какое наказание дядя Толя придумал для Виктора, но то, что оно не предусматривало уголовной ответственности, видно из написанного им послания наследникам. В нем дядя Толя не только предупредил Виктора об анониме – свидетеле преступления, но также поставил анонима перед простым и очевидным выбором: либо он затыкается и спокойно доживает до старости, либо как последний дурак идет в милицию и, без фактов и доказательств, наживая себе кучу неприятностей, пробует довести дело до суда, что при ближайшем рассмотрении представляется занятием совершенно бесперспективным.

Возникает, правда, вопрос: почему дядя Толя не предупредил Виктора об этом раньше, когда был жив?

«Да потому, – сам собой нашелся ответ, – что дядя Толя, как любой нормальный отец, воспитывавший сына по своему образу и подобию, то есть честным, добрым, справедливым, видимо, так до конца и не смог поверить в то, что его чадо способно задушить собственную сестру».

И тут мне в голову пришла еще одна мысль. А может, подумал я, дядя Толя не говорил с Виктором об убийстве Виолетты только потому, что боялся услышать от него правду? Ведь как однажды справедливо заметила моя бабушка: «Правда, что цепная собака – на кого спустят, в того и вцепится».

А то, что вцепится она дяде Толе в инфарктное сердце, можно было не сомневаться.

Вот так, в сомнениях и размышлениях о судьбах семьи Худобиных, прошел час. За это время я успел поваляться на кровати, спуститься вниз (благо, Коновалов куда-то пропал), перекинуться парой фраз с бабушкой, перед тем как она, согласно условию эксперимента, в шестнадцать двадцать поднялась в нашу комнату поправлять мою постель, и даже перехватить бутерброд на кухне.

В это время или чуть позже проснулся Рыльский. Когда с бутербродом в одной руке и стаканом молока в другой я вернулся в зал, он стоял возле камина и переминался с ноги на ногу. Увидев меня, улыбнулся и сказал, что решил немного размяться.

– Что, раздражающая реклама началась? – поинтересовался я.

Максим Валерьянович бросил взгляд на экран телевизора, по которому транслировали футбол, и сказал, что ничего подобного, кажется, не говорил.

– Да ладно, – засмеялся я. – Это я так пошутил!

В этот момент по лестнице спустилась бабушка. Посетовав на изнуряющую жару, она спросила: почему мы не там, где должны быть.

– Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Половина пятого, – посмотрел я на часы. – А что?

– Ничего! Давайте живо расходитесь по местам, пока Коновалов вас не увидел. Аня уже скоро выйдет.

И действительно. Пока я объяснял бабушке, что участвовать в эксперименте, не имеющем юридической силы, так же глупо, как убеждать Худобиных в том, что банкротство предприятий – это не коммерческая сделка, а статья уголовного кодекса, в зале появилась Анечка. Одетая по-домашнему: в свободные джинсы и большую на выпуск рубашку с широко распахнутым воротом, она выглядела расстроенной и уставшей. Круги под глазами, опущенные плечи, медленная, слегка заторможенная походка – всё говорило о том, что последние сутки дались ей с большим трудом.

Увидев в зале Рыльского, она удивленно вскинула брови. Однако тут же опустила их и, не останавливаясь, молча проследовала в сторону коридора.

А я снова посетовал на судьбу.

«Ну почему, – думал я, – одним достается всё: „мерседесы“, загородные коттеджи, красивые женщины, от одного вида которых теряешь голову, а другим – диван в хрущевке, родительская „копейка“ и девочки из числа тех, кому не нашлось мест в „мерседесах“? Почему, чтобы добиться желаемого, одним достаточно фамилии, а другим – тройной меры ума и таланта может не хватить на то, чтобы обеспечить себе достойное существование?»

Я спросил себя: кем был бы Виктор, носи он фамилию, допустим, Курочкин? И ответил: в лучшем случае тем, кто он есть на самом деле – вульгарным убийцей и бездарным бизнесменом.

«А кем мог бы стать я, будь я Худобиным не на четверть, а хотя бы на половину?»

Решив не травить душу, поставил стакан с недопитым молоком на полку камина. Сказал бабушке, что пойду туда, куда меня определила судьба.

– Это куда же? – не поняла бабушка.

– На свое место!

Только я подошел к лестнице, как из коридора вышла Анечка. Медленно шевеля губами, она прислонилась к стенке, спустилась на пол и тихо заскулила.

Ну и ладно. Я поднялся на первую ступеньку и остановился, задумавшись над тем, что делать дальше. В спальню идти не хотелось, а оставаться в зале – означало нарываться на очередной скандал с Коноваловым. Постоял несколько секунд и решил наведаться в кабинет.

«Пусть у меня нет денег, – утешал я себя, – пусть мою „копейку“ не видать из окна лимузина, зато, в отличие от многих, я порядочен и честен! Я не какая-то там тварь дрожащая – я право имею! Покажусь в кабинете и буду говорить всем, что убил Константина… Пусть потом доказывают что хотят».

Открыв дверь кабинета, я вошел внутрь. Осмотрелся и увидел знакомую картину – на одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой стояли бутылка коньяка, два бокала и одно блюдце с тоненькими кружочками лимонов, сладко сопел Романов, на другом – неподвижно сидел Виктор Худобин. Голова Виктора была откинута назад, на спинку кресла, а из залитой кровью груди торчала рукоятка кухонного ножа.

Несмотря на приоткрытое окно, из которого доносился противный визг газонокосилки, было жарко. Я вынул из кармана носовой платок – вытер пот с шеи. Посмотрел в застывшее лицо Худобина и вдруг, сам не знаю отчего, задался вопросом: интересно, о чем он думал за секунду до смерти? О том, что будет с ним в будущем? Или о том, что было в прошлом? А может, он думал о том, что такого-то числа, месяца и года надо было сделать то, а не это? Или это, а не то? Ведь наверняка в этот момент в голову еще не мертвого человека лезет какая-нибудь несусветная чушь, вроде мысли о том, что времени подумать о чем-то действительно важном уже не осталось.

Дверь с треском распахнулась. В кабинет, тяжело дыша, вбежал Коновалов.

– Что?! Что?! – крикнул мне.

Я пожал плечами. Давая самому оценить результаты проводимого им следственного эксперимента, кивнул в сторону письменного стола.

Увидев нож в груди Виктора, Коновалов протяжно застонал. Развернулся на триста шестьдесят градусов и, что есть силы, ударил кулаком левой руки по правой ладони.

Быстро спросил:

– Кто его, знаешь?

Я отрицательно покачал головой: не я.

– И не я, – сказала вошедшая вслед за Борисом Сергеевичем бабушка.

– И не я тоже, – утирая слезы, чуть слышно прошептала стоявшая на пороге рядом с Рыльским Анечка.

– А кто?! – заорал Коновалов. – Кто, я вас спрашиваю?!