Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив Страница 7

Явился старший патрульной машины, поручик Зеднарж. Это был молодой человек в форме, очень спокойный — видимо, потому, что при расследовании автомобильных аварий волноваться не рекомендуется.

— Установив, что это именно тот мотоцикл, на который объявлен розыск, мы передали сообщение и через несколько минут получили приказ немедленно удалиться оттуда.

Он понятия не имел, почему ему так приказали, но не удивился и ни о чем не спрашивал. Просто искали, нашли, и тут оказалось, что этого делать не следовало.

Я не стал посвящать его в подробности.

— В котором часу вы туда подъехали?

— В семь пятнадцать.

— О чем можно судить по положению мотоцикла? Ехал он от Праги к Бероуну или в обратном направлении?

Поручик ответил, что об этом судить невозможно, они, вероятно, обнаружили бы какие-нибудь следы или детали, но приказ удалиться прервал их работу. Они только успели заметить, что мотор и резина совсем остыли, а седло и руль влажны от росы. В восьмом часу утра место это находилось еще в тени. Я отметил это в своем блокноте. Стало быть, мотоцикл поставили там между восемнадцатью часами пятьюдесятью тремя минутами вчерашнего дня и семью часами сегодняшнего. Метеорологи нам скажут, когда сегодня выпала роса, другие эксперты — о том, сколько времени требуется для полного охлаждения мотора, и вообще обо всем, что можно вывести из состояния мотоцикла. Что-нибудь, вероятно, подметит и Трепинский. Будем работать вместе с оперативной группой Скалы. Решение надо найти быстро.

Мы с поручиком Зеднаржем склонились над картой.

К девятнадцатому километру от Праги ведет серпантинный спуск, по обе стороны шоссе — лиственный лес. Затем лес отступает, шоссе выпрямляется, но все еще идет под уклон. Девятнадцатый километровый столб — белый, около метра высотой — стоит на обочине за последним поворотом дороги, слева, если ехать из Праги. Почти вплотную к нему растет дерево. Тайник находится между деревом и столбом и закрыт небольшим плоским камнем.

Место это хорошо просматривается со всех сторон. Справа вдоль леса тянется глубокая прямая траншея для прокладки коммуникаций; затем она возвращается к шоссе и уходит под каменные своды виадука. Слева лес отступает далеко за ровные поля, взбирается на длинный гребень холма, у подножия которого тянется железная дорога.

Поблизости есть несколько проселков. Один из них, весь в рытвинах, отходит от шоссе влево шагов через пятнадцать после нашего столба и идет, почти перпендикулярно, к железнодорожной линии и к лесу. Метрах в трехстах виден простой красно-белый шлагбаум и недалеко от него — старое станционное здание. Между ним и шоссе разбросано несколько очень скромных разностильных домишек, словно их нарочно построили здесь, для того чтоб испортить пейзаж.

Так вот, мотоцикл стоял в самом начале этого проселка, будто свернул с шоссе, чтобы не мешать движению. Поставить его так могли, едучи как с той, так и с другой стороны — то есть и от Праги, и в обратном направлении. Мотоцикл стоял передом к железной дороге.

Представим теперь примерно равносторонний треугольник. Одной его вершиной будет километровый столб, второй — левый бок мотоцикла, третьей — место соединения проселка с шоссе. В каждой стороне треугольника — пятнадцать шагов. И это все. Я поблагодарил поручика Зеднаржа и отпустил его.

В соседней комнате Гонзик Тужима выскребал ложкой котелок — ему предстояло дежурить до вечера. Кто-нибудь постоянно должен был находиться на месте, а с начала операции «Зет-58» все мы были обязаны сообщать о своем местонахождении, чтоб нас можно было найти в любое время дня и ночи.

Довольно долго мерил я шагами кабинет в бесплодных размышлениях, но вот Тужима и Лоубал приняли новых посетителей. Это были наш старый знакомый надпоручик Скала и Бедржих Фидлер.

4

Скала — опытный криминалист, потративший немало нервов на одного из членов своей группы, называть которого, пожалуй, нет надобности, — на сей раз, кажется, больше злился на Бедржиха Фидлера. По крайней мере такой у него был вид.

— Прошу прощения, что мы так задержались, — извинился он передо мной. — Скажите на милость, пан Фидлер, где вы пропадаете, когда знаете, что в любую минуту можете нам потребоваться? Чей сын исчез — ваш или наш?

Бедржих Фидлер был крайне смущен. Робко поводя вокруг глазами, он едва слышно ответил:

— Я... у меня было много работы...

Он избегал смотреть не только на Скалу и на меня, но даже на любой предмет в кабинете. Потолок, видимо, показался ему слишком высок, и пока он сообразил, что лучше всего уставиться в пол, прошло несколько секунд. Тогда он чуть ли не шепотом добавил:

— Сегодня ведь суббота...

Что за человек! Должен признать, Карличек описал его достаточно верно и сумел заглянуть в эту сморщенную душонку. «Кругловатость» Фидлера он, правда, несколько преувеличил — словно набросал карикатуру.

Бедржих Фидлер был маленький и тщедушный. Но казался он еще незначительнее, чем был на самом деле, — он весь словно съежился от страха или от горя. И ни за что на свете он не согласился бы, пожалуй, выпрямиться во весь рост, особенно при Скале. Жалкое, с первого же взгляда возбуждающее сострадание существо. Густые волосы чуть заметно тронуты сединой. Одет в темный, уже не новый костюм. Даже фотоаппарат, висевший на ремне, болтался на его груди печально и беспомощно, словно удавленник.

Я предложил ему стул и, когда он двинулся к нему, обратил внимание на особенность его походки: Фидлер будто катился на бесшумных колесиках, торопливым и подобострастным скольжением официанта, причем туловище его, руки, плечи, голова оставались неподвижны. Докатившись до стула, он опустился на деревянное сиденье мягко, словно в вату. Затем, неестественно подняв брови, отважился устремить на меня свои карие, довольно красивые, восточного типа глаза, В этих глазах читалась робкая доверчивость — он словно ожидал от меня участия или заступничества перед Скалой, которого он обозлил, заставив так долго себя разыскивать. А Скала и впрямь откровенно злился.

— Я говорил пану Фидлеру, что обнаружение мотоцикла — уже значительный успех, однако это ничуть его не ободрило, — ворчливо заявил надпоручик.

Нет, он, пожалуй, злился не столько на Фидлера, сколько на этот самый «значительный успех», совершенно не объясняющий исчезновения Арнольда и даже сильнее все запутывающий.

— Боюсь, не случилось ли с ним беды, — проговорив Фидлер голосом, в котором дрожали слезы.

Скала нетерпеливо поежился.

— Пан Фидлер, — мягко начал я, — вам бы следовало выражать свои мысли точнее. Если б с вашим сыном произошел несчастный случай, вы об этом давно бы узнали. Но в своем страхе за сына вы ведь из чего-то исходите, правда?

Фидлер помолчал, уясняя себе смысл моего вопроса, затем очень тихо ответил:

— Я уже несколько лет живу в постоянном страхе. Об этом мы уже говорили с паном... — Коротким, боязливым взглядом он коснулся. Скалы. — Мальчик вырвался из-под моего контроля. Я должен был лучше, его воспитывать. У него не было матери, не было семьи, у него был только я. А я в нем души не чаял. Все ему прощал... Позволил самому, вырабатывать принципы... А когда начал этого пугаться — было уже поздно. В сущности, я никогда не умел справляться с ним. Умел только любить его — и только это умею до сего дня. Я сам все рассказал, ничего не утаил. Он такой... необузданный. Это легко может довести до беды...

— Пан Фидлер, не пробуждали ли вы в нем каких-нибудь заманчивых представлений о жизни на Западе? Пускай невольно. Дома вы с ним, кажется, разговаривали по-английски. И конечно же, он расспрашивал вас о матери. В вашей жизни ведь было много такого, что могло его заинтересовать, и, может быть, вы любили рассказывать ему об этом.

Фидлер опустил голову.

— Заманчивые представления? — мягко проговорил он. — Я почти готов поверить, что заморочил ему этим голову. А потом меня поразило... как он все это истолковал. Я ведь знаю, где мое место. Работу свою люблю... Но я о многом вспоминал, не отдавая себе отчета, что... — он поколебался, подыскивая слово, — что этим развращаю Арнольда, обрываю корни, которые он должен был пустить здесь... Не знаю, как это сказать. Да, это было вредно ему, потом-то я догадался, почувствовал и заметил... — Его поднятые брови были как символ раскаяния. — Я ведь делал это не нарочно. У меня такое прошлое, что совершенно естественно вспоминать о нем. В Англии я, правда, жил во время войны, зато там я встретил единственное свое недолгое счастье. И величайшее горе... — Фидлер легко впадал в сентиментальность. — Арнольд, наше дитя... он ведь был постоянным напоминанием. Удивительно ли? Он был как бы олицетворением всего этого. Мать его покоится там вечным сном. Я рассказывал ему о ней... и как же не рассказывать? Говорил — она была хорошая, красивая и благородная, и поэтому сын должен любить ее, хотя и плохо помнит. Рассказывал, как мы там жили... и тем самым действительно пробуждал в нем что-то. Быть может, то, что вы назвали «заманчивыми представлениями». Желание побывать в Англии, а то и остаться там. Сами понимаете, я...