Андрис Колбергс - Человек, который перебегал улицу Страница 7

Буфетчица обошла прилавок, взяла мальчишку за ухо, но не дернула.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Одиннадцать, — всхлипнув, соврал Зутис. Ему уже исполнилось двенадцать.

Буфетчица отпустила ухо, вернулась к прилавку, положила на тарелку две тминные булочки, открыла бутылку лимонада и все это подала Зутису.

— Ешь!

Инцидент, казалось, был исчерпан. Пожарник отпустил мальчишку и занял свое место в очереди за пивом.

Мальчишка, все еще всхлипывая, поставил бутылку лимонада на столик рядом с пустыми, в пивной пене, кружками и стал жадно есть. Казалось, всех желающих отлупить его такое развитие событий удовлетворило, и они с радостью вновь припали к пиву.

— Как тебя звать? — приветливо спросила буфетчица.

— Зутис,[1] — ответил паренек. Это была его фамилия и одновременно прозвище. Вот имя — Вилберт — в последнее время где-то затерялось.

— Мать у тебя есть?

Зутис покрутил головой: рот у него был полон.

— Отец?

Зутис кивнул — есть.

— А где ты спишь?

— Дома.

— Ешь, ешь! — Буфетчица задумчиво нахмурила лоб и снова встала за свой прилавок. «Отец, наверно, пьет», — подумала она.

Выйдя из ларька, Зутис присоединился к потоку пешеходов, валившему через железную дорогу. Он тоже хотел попытать счастья — втиснуться в общественный транспорт. По воскресеньям, во время мотогонок, когда по шоссе на «Нортонах» мчались оба лидера — Гринберг и Попе, на одиннадцатый маршрут депо дополнительно выделяло вагоны, но и их не хватало. Открытые платформы вагонов, похожие на катафалки с бронзовыми колокольчиками, были облеплены людьми, как весной ветка пчелами. Сидели на буферах и крышах, висли на поручнях, стояли на подножках, и встречные трамваи притормаживали, чтобы кого-нибудь не зацепить. Утром милиции еще удавалось поддерживать порядок, но уже к середине дня она была бессильна.

Добравшись до Межапарка, Зутис, не доходя до стола билетерши, пролез под веревками, ограждавшими трассу, и сопровождаемый свистками дежурных на трассе; пересек шоссе: он знал, где искать отца.

Вдоль веревки с красными треугольными флажками, ограждавшей внутреннюю и внешнюю стороны гоночной трассы и протянутой от сосны к сосне, стояли болельщики. Перелистывая программку, они отмечали номера мчавшихся мимо мотоциклов, ели мороженое, иногда выкрикивали «Ура!», если кто-нибудь из гонщиков обгонял другого и устремлялся вперед. В перерывах между заездами они разбредались по многочисленным буфетам — кто за горячими сосисками, кто за пирожками.

Уютнее других чувствовали себя семьи. Заботливые матери семейств приходили сюда с тяжелыми сумками, нагруженными всякой едой, и с белыми скатертями. Они расстилали их на пригорках, откуда вся семья и друзья могли наблюдать за ходом соревнований, держа на коленях тарелочки с золотой каемочкой и набив рты.

Еще прошлым летом Зутис обходил эти семейные островки стыдливо, как заблудившийся под дождем щенок: он всякий раз боялся, что какая-нибудь мать семейства поколотит его палкой или прогонит. Он не мог бы объяснить, почему он чувствовал себя так, словно эти люди имеют такое право. Но так он чувствовал себя только прошлым летом. Нынче глаза его разгорались, когда он замечал пустые бутылки — многим не хотелось тащить их обратно: до трамвая было довольно далеко. А если бы представилась возможность, он не постеснялся бы прихватить и чего-нибудь из съестного или стянуть все равно что, уж потом он сумеет продать или выменять на еду.

Больше всего зрителей толпилось возле крутого поворота, где высокие бугры образовали вполне сносный амфитеатр, здесь самых лихих гонщиков на асфальте заносило поперек полосы или резко выбрасывало на песчаную обочину трассы, как седока из седла. Но большинство зрителей не чувствовало в этих падениях привкуса крови, поэтому смотрели на них с интересом. Еще и потому, что каждое падение было сенсационным — оно вносило поправки в распределение мест победителей.

Напротив небольшой дощатой трибуны и белой финишной прямой, пересекающей шоссе, между соснами за огромным щитом из окрашенной жести с пламенным призывом «Сажайте кок-сагыз квадратно-гнездовым способом!» отдыхали мотоциклисты. Здесь крутились мужчины, одетые в кожаные куртки на «молнии», со шлемами в руках, прохаживались судьи, держа под мышкой стартовые флажки в чёрно-белую клетку, сюда время от времени сбегались восхищенные болельщики — качать победителей прямо вместе с мотоциклом. Случалось, что гонщик, крепко вцепившийся в руль на трассе, здесь, на финише, неожиданно обессилев, его отпускал, и когда восторженные болельщики подбрасывали его вместе с мотоциклом, в воздухе гонщик и мотоцикл оказывались порознь, но «ура» кричали обоим. Перед стартом здесь ревели моторы: еще раз проверяли, хорошо ли работают самодельные глушители, по виду напоминающие тромбоны, не требуется ли подтянуть проволоку, на которой крепились номера участников.

Отец сидел, прислонившись спиной к дереву, и смотрел вперед стеклянными глазами. Напротив на корточках присел один из гонщиков и о чем-то его спрашивал. Зутис расслышал только ответ отца:

— Все в порядке… Главное — спокойствие…

Гонщик возмущенно вскочил и набросился на группу мужчин, которые, судя по фуражкам с блестящими козырьками и кокардами, имели самое прямое отношение к мотоциклам и мотоспорту.

— Какая сволочь успела накачать Рыбку? Это уж слишком, в конце концов… Теперь я могу совсем не выходить на старт, карбюратор не отрегулирован — значит, мне там нечего делать!

— Отрегулируй сам!

— Я сумею это сделать так же, как ты. Или все остальные! Но так, как Рыбка, не сумеет никто! И какая-то сволочь накачала его как раз перед стартом! На первенстве страны!

Когда перед очередным заездом взревели моторы — взревели, конечно, слишком мягко сказано о том адском треске, от которого, казалось, с сосен осыпется вся хвоя, — база отдыха мотоциклистов сразу опустела: все заспешили к старту, чтобы запомнить порядок номеров после первого круга.

Даже Зутис-старший, прозванный мотоспортсменами Рыбкой, попытался стронуться с насиженного места на мягком мху, но ему это не удалось, и он махнул рукой.

— Все в порядке… Главное — спокойствие…

С войны Зутис-старший вернулся, потеряв больше, чем если бы лишился руки или ноги. Он потерял надежду стать тем, кем ему хотелось. По образованию инженер-механик, еще до мобилизации в легион он уже был автором нескольких запатентованных изобретений. Один популярный журнал, выходивший в буржуазной Латвии, напечатал как-то фотографию двух симпатичных счастливых молодых людей. Под ней была следующая подпись: «Брачный союз в кругу интеллигенции. Выпускница консерватории певица Вероника Даудоне отдала свою руку инж. мех. Янису Зутису».

С именем Зутиса связывали надежды развития механики в Латвии, а надежды Зутиса были связаны с механикой в Латвии и заводом сельскохозяйственных машин «Иганта».

Восстановления Советской власти в Латвии Янис Зутис как будто даже и не заметил — ни его родителям, ни ему, ни родителям жены не принадлежало ничего такого, что подлежало бы национализации, в политику он не вмешивался, потому что считал ее совсем пустым делом — в конце концов, основной движущий рычаг любого государства — это экономика, но как технократ он все же считал, что социализм располагает куда большими возможностями.

Когда началась война, он долго стоял на распутье, не зная, в какую сторону податься. Ему хотелось все обдумать, но времени не было. И он принял самое нерациональное решение — выждать.

Если бы в немецкую армию он вступил добровольно, если бы он был убежден, что воевать следует именно на этой стороне, то в конце войны он потерял бы меньше. Он мог проиграть, приспособиться к обстоятельствам и жить в ожидании реванша, тогда по крайней мере было бы ради чего ждать.

Но в немецкой армии он был всего лишь заблудшей овцой. В латышский легион он попал по мобилизации. Поэтому капитуляция казалась ему избавлением.

Отсидев в лагерях для военнопленных и переболев цингой, Зутис возвратился в Ригу в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Он жаждал деятельности. Остальное его почти не интересовало — он хотел работать. Главное — работать. За годы войны и лагерей в голове у него накопилось немало идей. Он хотел реализовать эти идеи — идеи улучшения силовой передачи и повышения коэффициента полезного действия двигателей.

Устройство на работу Зутису представлялось важным событием. Он надел пиджак и брюки в полоску, которые носил со смокингом, жилет, положил в карман жилета серебряные часы с брелоком Талавии,[2] вдел в петлицу лацкана белую гвоздику, повязал яркий галстук. И, насвистывая мелодию довоенного шлягера, торжественно переступил порог отдела кадров.