Алексей Недлинский - Поселение Страница 7

сменщицу и капитана - посулила коротко: "Отправят Перетятченко на зону - Малинникову (это наш новый хозяин) башку снесу. Жаканами, из обоих стволов".

Понятно Римулино беспокойство: упусти - и не дозовешься потом обратно в Чалдонию. А самой с девчушкой - куда же ехать.

Макокин здесь десять лет служит и, в отличие от меня, Римку знает прекрасно.

Поэтому мимо ушей никак не пропустил, доставил слово в слово по назначению, от себя заверив:

- Снесет.

Донос и Гроссу специально в тот же день в Вишерогорск гоняли, отшмонали у Римки ружье - так оно одно, что ли, в деревне? У любого чалдона можно позаимствовать - Римке никто не откажет.

- Ну, пусть только поймают в Вишерогорске наглеца (а это Серега разве наглец?) - из ШИЗО у меня не вылезет! - храбрый был, решительный человек майор Малинников!

XIV

"Зэк должен быть толстым, ленивым и приносить вреда больше, чем колорадский жук", - этому императиву я следовал, увы, только наполовину. С толщиной обстояло неплохо - пуда на четыре уже тянул, припадки активности бывали через день, но с вредом - нет, какой там жук! Так, мотылек... И вот - не оценили, поперли из завгаров! Последний раз начислил шоферам зарплату, отнес на подпись к техноруку, тот, как водится, урезал на треть (я и начислял из такого расчета), и всё, влился в ряды пролетариата. Нижний склад к этому времени уже перекочевал на Вишеру, полтора часа одной дороги - в минус двадцать, в полуоткрытом кузове - не лучшее начало дня, зато - терять нечего, кроме своих цепей. Не знаю, был ли в том преступный умысел, как пишут в приговорах, или случайно получилось но сунули меня в легендарную, овеянную славой бригаду под совокупным прозвищем "женатики" и девизом: "Сто кубов и голый торс!" Настоящих женатиков, правда, было только трое - то есть тех, кто жил семейно, своим домом, в вольной части Серебрянки. Остальные трое, в том числе Юрок, бригадир, в женатики угодили метонимически. Но девиз-то вовсе не был поэтической фигурой, ни метафорой, ни гиперболой здесь не пахло: из декады в декаду рвали ребята рупь на рупь (за 140% плана зарплата удваивается премиальными). Прощайте, мои пуды! Сам Юрок, здоровенный рыжий парнище, детдомовец бывший, любил пояснять сурово: "Других, может, мамы ждут, кормить будут, а нам бычить надо", - лукавил, ой, лукавил перед собою! Никому еще лицевого и на месяц воли не хватало - хоть какие тыщи там: пропивается влет. Но пила поет, баланы летят под горку (иногда - через сучкоруба), торсы блестят, мышцы играют - фейерверк молодости, здоровья - понимаю! Ударничество - вроде запоя: затягивает. Но для меня - всё тухнет и жухнет, если это за деньги. Мерзит, как Надюшкины четвертные. День рублю сучки, два - и чувствую: что-то не так. Неймется в передовиках. Собригадники тоже чувствуют, поглядывают вкось. На третий день мужской базар с Юрком:

- Ты где хочешь работать?

- Куда Родина пошлет.

- Добро.

Позвал мастера, так и так, переводи пассажира, коллектив ропщет.

- Юрок, давай, пока не научусь - буду бесплатно работать, - совсем не нужно мне, чтоб моя фамилия снова склонялась в верхах. И Юрок-то, по зэковскому кодексу, не должен был мусор выносить - запросто кичу я мог схлопотать: саботажник, мол, отрицалово, то, сё. Ну, Бог его уже простил, я - тем более. Селиван (Коля Селиванов, мастер нижнего) соломоново надумал: по начальству не докладая, тихо-мирно меня в дровники перевел, своей властью.

- Вон, в конце будка, скажешь, я тебя направил.

Бреду, грущу, философствую. Вот что: окладник я, не сдельщик. Это два типа таких, всемирных. Штатники, немцы, япошки - те сдельщики. Итальянцы, негры, ну, и наш брат многогрешный, восточный славянин - мы окладники. "От каждого по способностям - каждому по труду" - ясно, немчура придумал. Они так и живут. А вот наш вариант: "От каждого по способностям, всем - поровну" - человечнее как-то, а? Мне бы - только бобан ежедневный, положняковый, ничего кроме не надо, за него и бычить готов, но и право за собой оставляю: когда душа попросит - в загул. Поплевать в потолок, на облачка полюбоваться. Нет, можно и премировать за способности: доска почета, медали, грамота. Бюст на родине героя. Но - платить за них больше? Они ведь от Бога. Стало быть, и так ты в прибытке - да еще и денег сверху? Перебор. Вот где корень, вот почему у Петра Аркадьевича не выгорело.

Уже дойдя до будки, останавливаюсь и додумываю - сейчас: опять нас в сдельщину тянут - и опять не выгорит. Равенство ликвидируем, но и способности - тоже. Так завязано. Одни сучкорубы останутся. То есть к худшему равенству придем. И врожденные сдельщики, европейцы всякие, чуют в нас окладников - и попрут, попрут от себя, не допустят - как меня из Юрковой бригады.

А кто взгоношил весь уклад менять? Не Гольдштейны ли? Этим-то - нож острый: как же я, умник такой - и поровну с Иваном-дураком получать должен? (Хоть потом в кибуце, на банановой плантации, доктор физико-математический - ничего, не кипешует.) Эк занесло куда от баланов - и Гольдштейна приплел! Ну, натурально всё: уже тридцать страниц - и ни одного еврея. Так в жизни не бывает.

Открываю дверь:

- О! Толян!

- Ленька! Земляк! Сейчас чифирку, ну-ка, малолетка, подкинь в печку!

XV

Собрался тут в Москву по делам, полез на антресоли за сумкой, раскопал одну, раскрываю - глядь: что такое? Пачка писем в целлофане, резинкой перехвачена.

Мать честная, мои же письма, с зоны и с поселка - сохранила мамулька! Умчался на целую ночь - что там Уэллс со своей машиной! Храните письма, друзья, заводите архивы - на то нам и антресоли даны.

Вот - без изменений одно, как раз в струю:

"Мамуль, здравствуй! Андрюха, привет!

Вот, кое-как выскреб времечко письмишко черкнуть, да и не знаю, чего писать.

Новостей нет, а старости все те же: здоров, толст, румян и беззаботен. Уже и зиму пережили, еще одна - и дома, уже думаю-прикидываю, на чем ехать. Лучше самолетом все-таки: тринадцатого октября вечерком заявлюсь. Спрашиваете о работе моей. Я же написал: на дровах я, то есть грузчиком. Утречком садимся в машину и едем на нижний склад, за Вишерогорском километра два. Там у каждой бригады своя будка, наша самая дальняя, у заброшенной деревушки Арефы. В бригаде нас трое, плюс маркировщик и сторож, который живет здесь постоянно. Часиков в десять приходит еще Ленуся - приемщица, из Вишерогорска. Кроме того колготятся под ногами два щенка - Белка и Жулик. Белке месяц всего, а Жулику три, оба очень симпатичные, только Белка ужасная капризуля и визгунья. Часов в 11 подъезжает машина или две, мы их загружаем дровами, и на этом наш трудовой день заканчивается. Идем на обед, а потом часов до пяти балагурим, дразним Ленусю, гоняем чаи или спим, в общем, валяем дурака, пока домой не повезут. Вот заурядная картинка нашего быта: за дверью визжит говорливская приемщица, а под будкой - Белка, потому что в дверях висит на растянутых задних лапах здоровенный кобель, наполовину уже освежеванный Толиком. На лавке с одной стороны починяет баян изрядно уже хрюкнувший капитан Мухин, попросту - Васильич, напротив вповалку дрыхнут два моих орла, а в уголку я обкручиваю Ленусю. Жулик вышел успокоить нервы, он не переносит запах свежей собачины (что не мешает ему обжираться ею до осоловения), а Санька-маркировщик долбает прорубь на Вишере.

Скоро орлы мои проснутся и со свежими силами уплетут полкобеля, а из шкуры Толик сошьет шапку, продаст рублей за девяносто, которые опять пропьет вместе с Васильичем. Я это для того рассказываю, чтоб ты поняла: на работе, хоть мы и не заняты, письма писать затруднительно.

Продолжаю через день. С дрюниными бегами ты не права. Ведь юность бывает только однажды, и без "девочек", то есть без тысячи влюбленностей и переживаний, она будет бедна, пуста как-то. Женитьба моя тут не при чем. Да, чуть не забыл. Мне тут предложили поучительствовать (гм, гм), нужна справка, что я прослушал три курса ЛГПИ. Звякни там замдекану, пусть отпечатают, и пришли. Валенки дошли в полном порядке, лук тоже, шарф есть (тот самый). Варежки бы можно. Целую, Алеша".

(Андрюха, Дрюн - брат мой, спортом тогда вовсю занимался - а мать радовалась: не забита голова "глупостями". А "орлы" - два пацана с малолетки, Андрюха же и Вовчик, я за старшого у них, просто по возрасту.) Итак, Ленуся. Золотко мое бесценное, первый поцелуй за четыре года. С неделю (как увидел впервые) понять не мог: красивая девка или нет? Пока шапку не сняла.

И зачем она все в этой шапке дурацкой сидела - неизвестно. Мужикам волосы ни к чему, к мужской внешности они - по касательной, женскую же наполовину определяют, если не больше.

- Ленуся! Да сними ты малахай свой! Не жарко тебе?

- Не хочу. У меня прическа позорная, - любимое словечко.

- Так мы тебя тут причешем, не боись.

- Отвяжитесь.

Заинтриговала, сил нет, - как Гюльчатай Петруху. Но сами стащить - не посягаем:

вдруг лысая окажется? Или в лишаях? Нет, лучше - возвышающий обман, локоны пепельные воображаем. И вот - пообтерлась, попривыкла к нам, конфет моих (изюм в шоколаде) с кило переклевала - и - нате, любуйтесь! Ну, не пепельные, русые всего лишь, и не локоны - прямые, зато - почти до пояса, густые, шелковые, в два водопада от пробора.