Митч Каллин - Пчелы мистера Холмса Страница 7

— Что случилось, милый? — спросила она. — Ты напугал меня.

Я двинулся к ней.

— Зачем ты это делаешь? — закричал я. — Зачем ты говоришь с ними, словно они здесь?

Она медленно встала из-за гармоники, и, подойдя к ней, я увидел слабую улыбку на ее белом лице.

— Все хорошо. Томас, теперь все хорошо.

— Я не понимаю, — сказал я. — Ты называла наших мертвых детей по именам. Ты говорила так, как будто бы они живы и находятся в этой самой комнате. Что это означает, Энн? Как давно это происходит?

Она ласково взяла меня за руку и повела прочь от гармоники.

— Когда я играю, я должна быть одна. Пожалуйста, считайся с этим.

Она влекла меня к двери, но мне были нужны ответы.

— Постой, — сказал я. — Я не уйду, пока ты не объяснишься. Как долго это происходит? Я настаиваю. Зачем ты это делаешь? Мадам Ширмер известно, чем ты занимаешься?

Она не могла смотреть мне в глаза. У нее был вид человека, попавшегося на страшной лжи. И с ее губ сорвался неожиданный и холодный ответ.

— Да, — сказала она. — Мадам Ширмер известно, что я делаю. Она помогает мне, Томас, — ты сам все для этого устроил. Доброй ночи, милый.

После этих слов она захлопнула дверь и заперлась изнутри.

Я был взбешен, мистер Холмс. Как вы понимаете, я сошел вниз в возбужденном состоянии. Слова моей жены, сколь бы туманны они ни были, привели меня к одному-единственному заключению: не музыке обучала ее мадам Ширмер, и, в любом случае, она побуждала Энн отправлять этот противоестественный обряд в мансарде. Положение непростое, особенно если мои допущения были верны, но я понимал, что правду узнаю лишь от самой мадам Ширмер. Я намеревался в тот же вечер пойти к ней на квартиру и поговорить обо всем. Но, успокаивая нервы, я выпил чересчур много вина, почти всю бутылку. Поэтому я не мог явиться к ней ранее следующего утра. Но, когда я пришел к ней, мистер Холмс, не было человека трезвее и решительнее меня. Мадам Ширмер едва открыла дверь, как я выложил ей все, что было у меня на душе.

— Какому вздору вы учите мою жену? — воскликнул я. — Я хочу, чтобы вы растолковали мне, зачем она разговаривает с нашими нерожденными детьми, — и не притворяйтесь, будто ничего не знаете, потому что Энн рассказала мне довольно.

Повисло тягостное молчание, и она еще помедлила, прежде чем заговорить. Затем она пригласила меня войти, и мы сели в гостиной.

— Ваша жена, герр Келлер, это есть измученная, несчастная женщина, — сказала она. — Эти уроки, которые она берет у меня, они не очень ее интересуют. Она всегда думает о детях — несмотря ни на что, только о детях, и в детях все дело, нет? Но, конечно, вам нужно, чтобы она играла, а ей нужны дети, и я делаю кое-что для вас обоих, правильно? И теперь она играет очень красиво. Я думаю, она стала счастливее, а вы?

— Не пойму. Что такого вы сделали для нас обоих?

— Ничего слишком сложного, герр Келлер. Дело, понимаете ли, в природе стаканов — в отзвуках божественной гармонии, — я учу ее этому.

Вы не представляете, какую бессмыслицу она понесла после этого.

— Хорошо представляю, — сказал я. — Мистер Келлер, мне в общих чертах известна необычная история этого инструмента. Когда-то с ним связывали некоторые тревожные происшествия. Это вызвало в Европе панику и повлекло за собою упадок популярности гармоники. Поэтому увидеть ее — не говоря о том, чтобы услышать, — доводится весьма редко.

— Какие тревожные происшествия?

— Всякие, от нервного расстройства до мучительной угнетенности, также — семейные ссоры, преждевременные роды и ряд смертельных случаев, даже судороги у домашних животных. Без сомнения, ваша мадам Ширмер знакома с полицейским распоряжением, некогда принятым в ряде немецких земель, которое запрещало этот инструмент в целях сохранения общественного порядка и здоровья. Само собою, поскольку меланхолия у вашей жены началась до того, как она стала на нем играть, мы можем не рассматривать гармонику в качестве источника ее бед.

Но у истории гармоники есть еще одна сторона, на которую и намекала мадам Ширмер, говоря об «отзвуках божественной гармонии». Кое-кто из тех, кто разделяет идеалистические воззрения таких людей, как Франц Месмер, Бенджамин Франклин и Моцарт, думает, что стеклянная музыка поселяет в человеке гармонию. Другие горячо верят, что она может исцелять болезни крови, а третьи — и я подозреваю, что к ним принадлежит мадам Ширмер, — полагают, будто ее резкие, пронизывающие звуки беспрепятственно попадают из этого мира в мир иной. Они придерживаются мнения, что богато одаренный музыкант легко может призвать мертвых и живым доведется вступить в общение с дорогими им покойниками. Она рассказала вам именно это, правда?

— Да, правда, — с удивленным видом ответил мой клиент.

— И тогда вы отказались от ее услуг.

— Да, но как…

— Милый юноша, это ведь было неизбежно, не так ли? Вы считали ее ответственной за оккультные действия вашей жены, так что соответствующий умысел был у вас еще тогда, когда вы шли к ней утром. Во всяком случае, не расторгни вы вашу договоренность, она наверняка не угрожала бы вам арестом. Теперь прошу простить меня за то, что я вас перебиваю. Я делаю это затем, чтобы поскорее разделаться с предметами, в подробном изложении которых мне многое может показаться излишним. Продолжайте.

— Что, спрошу я вас, мне оставалось? У меня не было выбора. Думая, что поступаю по справедливости, я не потребовал обратно денег за несостоявшиеся уроки, а она не предложила их вернуть. И все-таки ее самообладание меня потрясло. Когда я сказал, что нужды в ее услугах больше нет, она улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Мой дорогой сэр, если вы думаете, что так лучше для Энн, — сказала она, — то я тоже думаю, что так лучше для Энн. Вы же ее муж. Желаю вам долгой и счастливой жизни вместе.

Нельзя было верить тому, что она говорит. Я убежден, что, когда тем утром я уходил от нее, она уже хорошо понимала, что Энн находится под ее влиянием и не сможет так просто из-под него выйти. Сейчас я вижу, что она мошенница самого худшего разбора. Позже это сделалось мне совершенно ясно: сначала она понизила плату, а потом, увлекши бедную Энн своими глупостями, предложила продлить время уроков, чтобы вытянуть побольше денег из моего кармана. Также я опасаюсь, что у нее есть виды на наследство, оставленное Энн ее матерью, — не великую, но существенную сумму. Я не сомневаюсь в этом, мистер Холмс.

— Тогда вам это в голову не пришло? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я думал только о том, как Энн встретит новость. Я провел нелегкий день на работе, размышляя над создавшимся положением и подыскивая нужные слова. Вернувшись вечером домой, я пригласил Энн в свой кабинет, она села против меня, и я спокойно рассказал ей все. Я указал на то, что с некоторых пор она пренебрегает своими обязанностями по дому и что ее одержимость гармоникой — тогда я впервые назвал это так — омрачает наш брак. Я сказал, что у каждого из нас есть определенные обязательства друг перед другом: я должен обеспечить ей надежный и прочный быт, она — вести хозяйство. Еще я сказал, что меня глубоко обеспокоило увиденное на чердаке, но я не виню ее за скорбь по нашим детям. Затем я перешел к своему визиту к мадам Ширмер. Я сказал, что занятий больше не будет и мадам Ширмер согласилась, что это к лучшему. Я взял ее руку и посмотрел ей прямо в лицо, не выражавшее никаких чувств.

— Тебе впредь воспрещается встречаться с этой женщиной, Энн, — сказал я, — и завтра я уберу гармонику из дома. Я не хочу быть жестоким или неразумным, но я хочу вернуть себе жену. Я хочу вернуть тебя, Энн. Я хочу, чтобы мы стали такими, как раньше. Нам надо возвратить порядок в нашу жизнь.

Она заплакала, но то были слезы сожаления, не злобы. Я опустился на колени рядом с ней.

— Прости меня, — сказал я и обнял ее.

— Нет, — прошептала она мне на ухо, — это мне нужно просить прощения. Я так запуталась. Мне кажется, что я уже никогда не смогу поступать правильно, и не знаю отчего.

— Не поддавайся этому, Энн. Если ты будешь верить мне, то убедишься — все хорошо.

Тогда она пообещала, мистер Холмс, что постарается быть мне лучшей женой. И казалось, что она сдержит слово. По правде говоря, я прежде не видел, чтобы она так стремительно менялась. Конечно, порою я догадывался, что внутри нее неслышно бушуют бури. Изредка она мрачнела, словно задумавшись о чем-то гнетущем, и, по крайней мере в течение какого-то времени, уделяла несообразно много внимания уборке в мансарде. Но гармоники уже не было, и я не насторожился. Да и с чего бы? Все по дому бывало сделано к моему возвращению со службы. После ужина мы, как в лучшие дни, наслаждались обществом друг друга, часами просиживая за беседой в гостиной. Счастье будто бы снова пришло в наш дом.