Фридрих Незнанский - Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова Страница 7

Однако, по словам Турецкого, все это не столь принципиально. Важно то, что когда они углубились в небольшой кедровник, отделявший «городскую» часть Стожар от «пригорода», выстрелом из пистолета был убит Шаманин и тяжело ранен Кричевский.

Взаимоуничтожение, а проще говоря — «дуэль» Евтеева и Тюркина была выделена в отдельное производство. А что касается Шаманина с Кричевским, то тут приходилось крепко думать…

В Стожарах, как, впрочем, и в краевом управлении внутренних дел, были уверены, что убийство парашютиста — дело рук Семена Кургузова, бывшего рыбинспектора и неудавшегося жениха стожаровской красавицы Марины, ныне Марины Шаманиной. Кургузов, естественно, был объявлен в розыск.

Что же касается столичного гринписовца, то, по твердому убеждению следователя прокуратуры, он оказался в неурочное время в ненужном месте. То есть оказался случайным свидетелем убийства Шаманина, отчего и попал под раздачу…

Правда, гринписовцы придерживались совершенно иной версии и были твердо убеждены, что охота велась не только на слишком уж принципиального парашютиста, по милости которого стожаровская прокуратура захлебывалась в разборках с виновниками таежных пожаров, но и на Кричевского, который, по твердому убеждению московских гринписовцев, копнул в Стожарах нечто такое, отчего тут же стал смертельно опасен для определенного круга людей. И если бы его не выследили поздним вечером, когда он пошел провожать Шаманина, то не упустили бы по пути в Хабаровск, откуда он должен был вылететь в Москву. А отвергнутый жених Марины Шаманиной — это, мол, так, отмазка прокуратуры.

Именно этот клубок и должен был распутать Турецкий, уже пожалевший о том, что поддался уговорам гринписовцев. Во-первых, где та Москва и где те Стожары, чтобы вести полнокровное расследование, а во-вторых… Чтобы досконально разобраться во всем этом и не наломать дров, надо было жить в этой таежной глухомани, надо было хотя бы ориентироваться в тех особенностях и нюансах, которыми пропитан этот край, и что не менее важно, знать неписаные законы тайги.

И если все это свести в единое целое, то Турецкий слишком поздно понял, что начни он расследование, как его ждет полнейшее фиаско, если только не провал. В чем он и признался Грязнову, выложив на стол все свои соображения.

Ситуация складывалась, не позавидуешь. И обратного хода нет, да и впереди нечто длинное и темное без света в конце туннеля. Короче говоря, тот самый случай, когда наработанный имидж «Глории» загнал Турецкого в капкан, и теперь Грязнову оставалось только посочувствовать другу.

— Ну и с чего думаешь начинать? — спросил Вячеслав, катая по клеенке хлебный катыш.

Александр Борисович издал заунывный вздох, словно его вели на заклание, с тоской покосился на рюмку и кивнул хозяину дома на вместительный пузырь «Особой очищенной», который не поленился везти из Москвы.

— Наливай!

С ухмылкой покосившись на Турецкого, — тот оставался в своем амплуа, — Вячеслав наполнил стопки, потянулся вилкой за шляпкой соленого масленка.

— За что, говоришь, пить будем?

Турецкий не спешил с ответом.

Почесав в затылке и резко взмахнув рукой, словно он только что принял какое-то очень важное для него самого решение, он поднял стопку, с прищуром всматриваясь в глаза Грязнова, и негромко произнес, будто точку в чем-то поставил:

— За твой успех!

Почувствовав какой-то подвох, Грязнов недоуменно пожал плечами:

— Не понял?

— Так ты сначала выпей, — посоветовал Турецкий, уже зажевывая водку шляпкой гриба. — Выпей! Потом и поймешь.

Не спуская глаз с гостя, Вячеслав Иванович тоже опустошил свою стопку, поставил ее на стол и уже более требовательно произнес:

— Ну!

— Гну! — огрызнулся Турецкий, не очень-то поспешая раскрываться перед другом. — Давай еще по одной! A-то ведь на сухую и разговор не пойдет.

Покосившись на более чем ополовиненный стеклянный пузырь, вмещавший в себя литр водки, Грязнов позволил себе язвительно усмехнуться — старая гвардия не ржавеет, и вновь наполнил бочкообразные, из толстого ажурного стекла стопки.

— Так за что, говоришь, пьем-то?

Все так же не очень-то поспешая, Турецкий сказал:

— За твой успех и успех твоего расследования. Чтобы фортуна и госпожа удача не покидали тебя.

Было видно, как у Грязнова дернулся лицевой нерв, однако он тут же взял себя в руки и, поставив стопку на стол, произнес, уткнувшись в Турецкого остановившимся взглядом:

— В своем ли ты уме, Саша? Или, может, у вас там, в Москве, с экологией что-то твориться стало? Полтинник стукнуло — и крыша, на хрен, поехала? Катушки вразнос понесло?

— Да ты постой! Постой меня в сумасшедшие определять, — засмеялся Турецкий. — Тем более что с крышей и шариками в голове у меня все в порядке.

— Да ты… Ты… — у Грязнова не было слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Охолонь малек, охолонь, — в знак примирения поднял руку Турецкий. — Откажешься, значит, так тому и быть. Никто тебя принуждать не будет. И без тебя как-нибудь эту хренотень раскрутим.

Он вздохнул, словно взваливал на себя неподъемный груз, и уголки его губ дрогнули в несвойственной ему просительно-униженной улыбке:

— Я этот тост, Славка, за твой успех в расследовании, не потому произнес, что в Москву тебя хочу вернуть, в «Глорию», хотя и счастлив был бы от этого непомерно, а потому, что лучше тебя в этом деле никто не разберется. Я имею в виду шкуру тигра для президента и ту стрельбу, что открыли в Стожарах. Они же ведь недалеко вроде бы от тебя, Стожары эти? Соседний район, так что тебе и карты в руки.

— Но ведь… — попытался было возразить Грязнов, однако Турецкий будто не слышал его.

— Я ведь, Слава, не потому этот тост поднимал, что испугался в этом деле увязнуть — тайга, Дальний Восток и прочее, а потому, что еще надеялся на то, что ты войдешь в наше положение, вспомнишь, с каким трудом шло становление «Глории», как наращивался ее имидж, и поможешь нам… Я уж и в Москву мужикам прозвонился. Спрашивал, как они насчет того, чтобы я попросил тебя о помощи. А они… они просто ликовали. Так что никакая крыша не поехала и катушки вразнос не понесло. Обидно все это, Слава… Слышать от тебя… Ладно, хозяин, забудем и поставим точку. Завтра, видимо, мне придется одному ехать в Стожары, так что давай напоследок — и по койкам.

Однако Грязнов даже пальцем не повел, чтобы налить. Откинувшись на спинку стула, он смотрел в дальний угол, и только вздувшиеся на скулах желваки выдавали его чувства. Наконец он перевел взгляд на вяло жующего Турецкого и, не скрывая своего ехидства, спросил:

— Что, обиделся?

— На что? — удивился Турецкий. — На то, что ты полностью отошел от дел и не хочешь помочь даже в том, о чем тебя просят? Так на это и обижаться нельзя. Твой уход из нашей жизни — это твое личное решение, твоя позиция. И обижаться на позицию взрослого, думающего человека — прости меня за грубое слово, уже полный… этот, абзац. Так что, ни на что я не обиделся, и поступай так, как считаешь нужным.

Грязнов «мучил» вилку, и на него было больно смотреть. Его лицо исказилось в болезненной гримасе, на побагровевших скулах играли вздувшиеся желваки, и он, словно выброшенный на берег окунь, бессмысленно разевал рот.

— По больному бьешь? Бей! Тебе не впервой. Хотя ты, именно ты, лучше кого бы то ни было знаешь, почему я написал министру рапорт и уехал из Москвы!

— Ты о Денисе? — спросил, словно выдавил из себя, Турецкий.

— Да, о Денисе! О Денисе!!! Ты ведь сам знаешь! Я же хоронил его!..

Положив руки на клеенку, Турецкий будто приклеился глазами к лицу хозяина дома. Наконец его губы шевельнулись, и он негромко произнес:

— Я не должен был пока говорить тебе этого, но…

И замолчал. Молчал и Грязнов, пристально вглядываясь в гостя. Однако в какой-то момент его губы дрогнули, и он, словно затравленная собака, попытался поймать его взгляд.

— Ты… ты хотел что-то еще сказать? Что-то о нем?.. О Дениске?

— Да.

— Так… так чего же ты?!

— Но я… я не имею права… и я… я дал ему слово пока молчать.

Теперь уже на лицо Грязнова было страшно смотреть.

— К-к-кому ты дал слово?! — заикаясь, спросил он, и под его глазом дернулся какой-то нерв. — Денису?!

Александр Борисович молча кивнул.

Руки Грязнова сжались в кулаки, и он, как на больного, уставился на Турецкого.

— Ты хоть отдаешь себе отчет в том, о чем говоришь?

— Отдаю, отдаю…

Повисла тяжелая, почти гробовая тишина, и вдруг она словно взорвалась:

— Да как же ты мог дать ему обещание, если Дениска погиб при взрыве?! Как?! Или, может, ты совсем уж?!

Однако Турецкий не дал ему доорать:

— Ты опять скажешь, что у меня поехала крыша! Так вот, должен заявить тебе четко и ясно: моя черепная коробка в полном порядке, да и с потусторонним миром я давно уже не общаюсь, с тех самых пор, как из прокуратуры ушел. А насчет Дениса скажу вот что…