Теодор Старджон - Искатель, 1991 № 6 Страница 7

Несколько лет назад на Аллее Славы с почестями похоронили бывшего областного начальника, осужденного по нашумевшему «торговому» делу и умершего в колонии. Эта история попала в газеты и на телеэкраны, разразился скандал, устроители и участники пышных похорон были показательно лишены должностей и партийных билетов, а сам скандалиозный покойник перенесен чуть в сторону от праха не потерявших при жизни официального уважения мертвецов, оставшись, впрочем, в престижном центральном квартале.

Заодно с бывшим начальником пострадал и неизвестный широкой общественности кавказский человек, который ответственных должностей не занимал, под судом и следствием не состоял и умер тихо, не привлекая ничьего внимания, но уже после этого позволил себе воплотиться в скульптуру из чугуна, выполненную в натуральную величину, и усесться на высокий постамент в непринужденной, даже несколько вальяжной позе. Волна возмущения обойти его, конечно же, не могла, молва мгновенно окрестила усопшего не то крупным цеховиком, не то вором в законе, и чугунную фигуру с непропорционально короткими ногами и большой головой огородили огромным жестяным щитом с грубо намалеванной схемой Северного кладбища. Щит быстро проржавел, за ним столь же быстро образовалась свалка, и только через пять лет чугунного цеховика освободили, успокоив общественное мнение тем, что постамент укорочен па полметра. Памятник и вправду казался ниже — то ли действительно опустили, то ли сказывался психологический эффект восприятия после пятилетнего осквернения.

Все эти страсти разыгрывались в центральной части кладбища, рядом с конторой, куда и вело сворачивающее налево шоссе, но Шитов поехал прямо, по накатанному проселку. Местные власти несколько раз перекрывали эту дорогу стальной трубой или вкапывали рельсы, и Викентьев немало походил по исполкомовским и коммунхозовским коридорам, чтобы законным путем устранить препятствие. Но найти концы ему так и не удалось: в многочисленных кабинетах никто не брал на себя ответственность за самодельный шлагбаум. Плюнув, Викентьев дал пятерку шестому номеру, и тот, пригнав бульдозер, за пару минут своротил трубу, а в другой раз выкорчевал рельсы.

Сейчас РАФ беспрепятственно проехал на территорию кладбища, оказавшись в северо-восточном квадрате, самом отдаленном от здания администрации и домика сторожа. Новый район. Обычная степь с небольшими, еще рыхлыми холмиками, лишь изредка фары выхватят пирамидку стандартного жестяного обелиска. Впрочем, роскошных мраморных склепов здесь не будет никогда — это бедные кварталы. Окраина есть окраина…

По неровной дороге труповозка углубилась в город мертвых, скатилась в ложбину, заваленную горами мусора: каркасами венков, почерневшими бумажными цветами, обрезками полусгнивших досок. Шестой номер был здесь днем и потому уверенно находил нужные повороты и затормозил тоже там, где требовалось: у узкой глубокой ямы с осыпающимися стенками.

Все произошло очень быстро. Федя Сивцев поднял заднюю дверь фургона, выдвинул носилки навстречу подоспевшему Шитову и, выпрыгнув наружу, подхватил их со своей стороны. Через мгновенье шестой и пятый номера оказались у ямы и синхронным движением вывалили брезентовый сверток в черную щель. Раздался глухой удар, посыпалась земля. Сержанты загребали прямо носилками, словно огромной лопатой с четырьмя ручками.

— Что, инструмента нет? — зло спросил Сергеев и выругался.

— Да так быстрее, — отозвался Шитов, но все-таки сходил за лопатой.

Попов подумал, что если бы Кадиев был лодырем и прогульщиком или даже самым последним пьяницей и бродягой, схоронили бы его пристойней: при дневном свете, пусть в грубом, из неструганых досок, но гробу, с каким-никаким сочувствием и напутственными словами. Став Удавом, он поставил себя за пределы человеческих отношений.

В изголовье засыпанной ямы шестой номер воткнул табличку с надписью "неизвестный мужчина". Сев за руль, он вытер, руки куском ветоши и буднично сказал:

— Все, одним гадом на свете меньше.

Попова покоробило, но вдруг он совершенно отчетливо понял, что больше имя Удава не появится в оперативных сводках и спец-сообщениях: он не захватит заложников, не уйдет в побег, никого не изнасилует и не убьет. Сквозь тупое оцепенение он почувствовал облегчение и, повернувшись к Сергееву, бодро сказал:

— Ну что, по домам?

Тот посмотрел внимательно и подмигнул.

РАФ ехал по городу-обычная санитарная машина, развозящая выполнивших ответственную, тяжелую и нервную работу, усталых и оттого молчаливых людей.

Валентина привыкла к заполночным возвращениям мужа, а к отгулам — нет и потому удивилась, что он не поднялся по будильнику. Валера отошел от болезненного сна только к обеду, но чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Происшедшее: накануне против ожидания не тяготило его, как будто привиделось во сне или происходило с кем-то другим. Он провел день в непривычном безделье, а к вечеру жена послала за хлебом и молоком. Хлеб Валера купил и под мелким моросящим дождем обошел молочные магазины, так как последний раз ходил за продуктами года три назад и не знал, что все молочное раскупают еще до десяти утра.

Домой он вернулся раздраженным, но, переступив порог, остолбенел, враз забыв диалоги с желчными продавщицами: прямо посередине коридора стояла пара галош с новой розовой подкладкой, допотопных галош, которые уже никто не носил и которые вчера дважды слетали с босых ног Удава. Сознание подернулось странной пеленой, померещилось, что сейчас из Комнаты выйдет Удав с замотанной головой, но вышел наставник молодых, Иван Алексеевич Ромов, со своей доброй пластмассовой улыбкой.

— Ну, здорово! — захихикал он и сразу согнал улыбку. — Да чего с тобой, Валера? Плохо, что ли, стало?

— Галоши! — ткнул пальцем Попов. — Откуда галоши?

— Да мои галоши, дурачок! — Ромов хлопнул руками по бокам. — Надо же, что удумал! В галошах, если хочешь знать, самое, милое дело: и ноги всегда сухие, и разуваться не надо…

Наполеон говорил что-то еще, но Валера не слушал, пелена растаяла, но осталось неприятное чувство, будто только что он чудом избежал падения в глубокий черный колодец и сейчас, стоит еще у зияющего провала.

— Ну, чего гостя в коридоре держишь? — выглянула из кухня разрумянившаяся Валентина. — Я уже на стол собрала, премию обмыть…

— Какую премию? — машинально спросил Попов, протягивая жене пакет с хлебом.

— А вот Иван Алексеевич принес — шестьдесят рублей! — Валентина вынула из кармашка фартука новенькие десятки. — Как раз кстати, Настасье долг отдам…

Попов понял, что радость жены связана с тем жутким ощущением, которое только что охватило все его существо, но все же вопросительно взглянул на Наполеона. Тот чуть заметно кивнул.

— Пойдем, Валерочка, я для расслабления бутылочку захватил, все в порядке, все хорошо… А распишешься у Михайлыча в ведомости послезавтра, — шепнул он. И прежним голосом продолжил: — Начальство тебе три дня отгулов дает, потому что операция была сложная, а ты показал себя хорошо.

— Он у меня молодец! — поддержала Валентина. — Только кто это ценит? В райотделе дни. да ночи пахал — ни премий, ни отгулов. А в Управлении, вишь, все по-другому…

После третьей рюмки Валера действительно расслабился, и ужин прошел весело.

Об инциденте с галошами Ромов подробно пересказал Викентьеву, но тот вопреки своему обыкновению анализировать мельчайшие фактики и вроде бы второстепенные детали не придал значения происшедшему.

— Ты своими галошами кого хочешь доведешь! Ботинки на микропоре купить не можешь? Вчера получил сотню — как раз хватит! Или нам скинуться?

— Сотню я уже бабке отдал, — миролюбиво сказал Наполеон. — Она как получает деньги — верит, что я на стройке дежурю, а как потратит — снова не верит, до следующего раза.

Иван Алексеевич громко присосал челюсть, что он делал всегда, когда хотел продемонстрировать свою безвредность и доверие к собеседнику.

— А ты чего, Володя, со своей поругался? — проницательно спросил он и попал в точку.

На этот раз Лидка учинила такое, что Викентьева передергивало от одного воспоминания. Прямо ночью, дура! Он тоже завелся, да так, что готов был плюнуть на инструкция, служебную дисциплину, бдительность- все то, что сидело в каждой клеточке его тела, спинном мозге, что составляло основу личности Железного кулака, отдавшего службе более двух десятков лет, уже разжал зубы, чтобы открыть глаза этой идиотке, чтобы узнала, после чего она выкручивает мужу все нервы… Только рот открыл, а она завизжала истерически: «Хватит врать, ты все что угодно придумаешь, ты любое, любое нагородишь, как еще не догадался сказать, что бандитов своих по ночам расстреливаешь!» У него аж в глазах потемнело, еле-еле руку сдержал, да в стену, со всего размаха, так кусок штукатурки и вывалил…