Джим Томпсон - Убийство Страница 7

Так черт возьми, с какой же стати я тогда тратил время на разговоры с одним из этих якобы образованных ублюдков. Одним из тех, кто выпендривается со своими статейками о современных музыкантах стиля «бит». Я тогда спросил его, могу ли задать ему один вопрос? Предположим, печатник начнет делать вариации на тему его статьи. Предположим, он уберет какую-нибудь строчку и вставит вместо нее свою, а потом заменит и пунктуацию. Как бы он себя чувствовал, если бы с его работой так поступили?

Этот тип не стоил того, чтобы тратить на него время. Он даже плевка моего не стоил. А еще называл себя музыкальным критиком — Господи, критиком, — а сам никогда не слышал о «Блю стил».

Девица не была похожа на Джейни. Ни в малейшей степени. Но вначале мне так показалось.

Она запела. «Не обманывай больше» — еще один наш старый хит. Она все испортила. Братцы, как же она все изуродовала! Но когда я закрыл глаза... Голос у нее, несомненно, был, хотя сырой и необработанный. Он брал вас за душу. По-другому я не могу объяснить — он просто брал за душу и уносил прочь всяческую суету, он омывал вас, как поток воздуха, когда входишь в помещение с кондиционером.

Бог знает почему, но я не рассчитываю на многое. К чему-то изо всех сил стремлюсь, но на самом деле я не рассчитываю на многое.

Я ощутил легкое волнение и проделал в уме некоторые подсчеты. В последнее время я работал один, готовил серию выступлений на клубных вечеринках, и кое-где обо мне уже поговаривали. Но с другой стороны, приближался курортный сезон, и я уже подумывал о том, что было бы неплохо сколотить новый оркестр. Оркестр из пяти человек, включая меня и эту девицу.

Конечно, я мог бы зарабатывать чем-нибудь другим, не музыкой, и поступил бы разумно. Но я умел, видит Бог, я был способен делать что-то стоящее. Я мог дать нашему бестолковому миру то, чего ему не хватало, хотя сам он, возможно, этого и не подозревал.

Она закончила песню и оказалась у моего столика раньше, чем я сам направился к ней. Расчеты все не выходили у меня из головы. Правда, она изуродовала песню в начале, но я слышал это всего минуту или две, прежде чем растворился в ее голосе. А может быть, мне это и вовсе показалось, потому что я этого ожидал... а может быть, и не ожидал. То есть от какой-нибудь другой девицы — да, безусловно. Но только не от нее... Не от человека, у которого музыка внутри.

Мне хотелось плюнуть ей в лицо. Мне хотелось разбить свою кружку и осколками перерезать ей горло, чтобы она никогда больше ничего не спела. Вместо этого я сказал: «Ненавижу спать один».

Наверное, мои слова оскорбили ее. Во всяком случае, она слегка отпрянула и ответила, что имела в виду совсем не это. Она только собиралась попросить меня, чтобы я, если можно, пригласил ее куда-нибудь пообедать; у нас было бы чудесное свидание, поскольку она тоже сейчас одна. И еще, не мог бы я купить ей новое платье, поскольку то, что на ней, залил пивом какой-то пьянчужка, а еще...

Она действительно была отличной девчонкой и все мне о себе рассказала. Здесь ей приходится работать — временно, конечно, — потому что ее мать ужасно больна (о, эти бесконечные больные матери!), а еще на ней два младших брата, а отец у них умер, и урожай на ферме оказался ужасно плохой. И так далее, ad infinitum, ad nauseam[2], — сплошная ерунда из жизни добропорядочных южан. Не замолчи она, я бы, наверное, убил ее.

Я вынул из бумажника пару двадцаток и повертел в руках. Она глупо улыбнулась, и мы отправились ко мне в гостиницу.

Я взглянул на нее, развернулся и бросился в ванную. Держась за живот, я согнулся пополам. Казалось, внутренности завязываются узлом, так что я чуть не орал от боли. Меня вырвало, и я беззвучно заплакал. Стало легче. Я умылся и вернулся в спальню.

Велел ей одеться. И рассказал, что собираюсь для нее сделать. Во-первых, нужно было прилично ее одеть. Я предложил ей годовой контракт — двести долларов в неделю. Да, двести долларов в неделю, не считая того, что для нее это был шанс чего-то добиться, заработать не двести, а две тысячи долларов, а может, и все пять или десять тысяч. Даже больше чем шанс — я дал ей абсолютную уверенность в этом. Потому что хотел сделать из нее что-нибудь; я не хотел, чтобы она пропала.

Она мне поверила. Люди обычно верят мне, когда я этого хочу. Она попятилась, ошеломленная стремительностью, с которой я засыпал ее своими предложениями. Я дал ей двадцать долларов и пообещал дать еще двадцать, если завтра она придет в клуб. Она пришла. Мы нашли себе укромный уголок, и я постарался нарисовать картину того, что ее ожидало.

Это была красивая картина — ведь мне не хотелось, чтобы она сорвалась с крючка, а двести долларов в неделю были недостаточной приманкой по сравнению с тем, что я задумал. Историю с больной матерью и братьями я вообще не брал в расчет. Я собирался пропихнуть ее как можно выше, на самый верх, чтобы она смогла увидеть настоящие деньги, а их блеск оценила бы даже самая придурочная шлюха, какой она и была.

Можно сказать, что я преуспел.

Я провозился с ней часа два, и под конец она стала петь не ужасно, а просто плохо. Но ей, конечно, должно было казаться, что до совершенства осталось совсем немного.

Она счастливо улыбалась, и глаза у нее сияли, как будто в них взошло солнце.

— Просто не верится, — сказала она. — Это какое-то чудо, как будто во сне.

— То ли еще будет, — ответил я. — Твой сон станет явью. Словом, он сбудется, если ты примешь мои предложения.

— Еще бы! Вы же знаете, что я согласна. Я даже не знаю, как выразить, до чего я вам благодарна, мистер Макгайр.

Я велел ей не суетиться и сказал, что она ничем мне не обязана. Мы вернулись ко мне в комнату, я закрыл дверь и запер ее на ключ.

Тут она слегка скисла, съежилась, и солнце в ее глазах закатилось.

Сначала она заикнулась о том, что не будет этого делать, потом — что не хочет. Я проявил терпение, и наконец она спросила, должна ли она...

— Я раньше этим никогда не занималась, честно, мистер Макгайр. Только однажды, и то это было не из-за денег. У нас была любовь с этим парнем, давно, еще в городе, где я раньше жила. Мы собирались с ним пожениться, а потом он уехал, а я подумала, что забеременела, поэтому я тоже уехала, а потом...

— Не бери в голову, — ответил я. — Не хочешь — не надо.

— А это ничего? — Она тревожно взглянула на меня. — В-все так и останется?

Я промолчал.

— Да? Да, мистер Макгайр? Ну пожалуйста, пожалуйста! Если бы вы только знали!

Если бы я только знал, если бы я только поверил, что она и в самом деле хорошая девчонка. Если бы я только знал, до чего ей хотелось петь, как много это для нее значило. Теперь-то знаю.

Я пожал плечами, но по-прежнему ничего не ответил. Но в душе готов был на нее молиться. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она послала меня ко всем чертям. Я готов был упасть на колени, целовать ей ноги — лишь бы только она пожелала стать такой, какой ей предназначил быть Господь. Или даже вообще никакой. Музыку не должно осквернять, иначе ей лучше вообще не существовать, вот в чем все дело. Если бы только для нее это имело такое же значение, как для меня...

Конечно, ничего подобного не было. Конечно, для нее это не имело такого значения, как для меня. Не имело и для Джейни. Вообще больше ни для кого.

Кроме меня.

Она медленно расстегнула платье. Медленно стянула его с плеча. Я таращился на нее и ухмылялся, потому что мне хотелось рыдать и вопить. И тут темнота хлынула на меня снизу и обрушилась сверху.

Я очнулся. Она стояла передо мной на коленях, прижимала к себе мою голову и была вся мокрая от моих слез. Она обнимала меня и плакала.

— Мистер Макгайр... Что случилось, мистер... дорогой, миленький... Что я такого...

Она гладила меня по голове, целовала в лоб и шептала:

— Так лучше, любимый? Теперь моему мальчику лучше?

— Ты мерзкая, подлая шлюшка, — ответил я.

В четверг вечером, когда мы приехали, Пит Павлов встретил нас на станции. Ребята и Дэнни отправились в свои коттеджи, а мы с Питом зашли к нему в контору.

Мне нравится Пит. Нравится его прямота, его манера сразу переходить к сути дела. Компромисс не для него, он всегда знает, что ему нужно и ни на что другое никогда не соглашается.

Он ничего не спросил ни о Джейни, ни о новом оркестре. У меня были свои дела, а у него — свои. Поэтому он просто налил нам по стаканчику, угостил меня сигарой и поинтересовался, не знаю ли я; как можно побыстрее отхватить тысяч десять или двадцать. Я ответил, что был бы сам не прочь узнать. Он пожал плечами и сказал, что не слишком на меня рассчитывал. Потом добавил:

— Извини, Мак. — Он всегда называет меня Маком. — Думаю, ни к чему просить тебя, чтобы ты помалкивал.

— Все нормально, — ответил я. — Похоже, дела идут неважно, Пит?

Он ответил, что они просто никуда не годятся. Настолько, что он сам поджег бы все свои гостиницы, если бы мог на этом заработать.