Александр Кузнецов - Пелена Страница 7

— Могло, — согласился Григорий.

— Вот. А могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.

— Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? — растерянно спросил он.

— Нет, не сообщал. Хотел было рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил сначала поговорить с вами.

— Правильно сделали. Спасибо. Мы сами разберемся.

— Это еще не все.

Он молча смотрел на меня тяжелым взглядом.

— Вчера я был у вас дома, — продолжал я, — Людмила не нашла пелены.

Если бы он не поторопился, я бы рассказал ему, что его жена очень сердита на него, говорит, что жить с ним больше не будет, и хотела продать мне все иконы, в том числе и пелену. Но он перебил меня вопросом, который меня моментально опять насторожил.

— Она в комнату вас пустила? — спросил он.

— Нет, — соврал я, — она была не очень-то любезной. Мы разговаривали с ней в прихожей.

— И долго она искала пелену?

— Не очень.

— Молодец Людмила, — улыбнулся он. — Я ей запретил в мое отсутствие что-нибудь показывать людям. Я ей сказал: «Кто бы ни пришел, никому ничего не показывай и в комнату не пускай». На стене висит богоматерь-то, над диваном. Сейчас к нам много ездят разных… Как узнают о моей коллекции, так сразу лезут прямо к нам домой. Не спросясь. И все норовят купить чего-нибудь по дешевке или даже даром выманить… Так как же мы будем действовать? — перешел он к делу. — Что вы мне посоветуете?

— Как только вернетесь домой, сразу поезжайте в музей и отнесите пелену. Там есть такой Иван Игнатьевич Портнов, директор музея, суровый мужчина, но вы его не бойтесь, расскажите все как есть. Если он в порядке благодарности потянет вас в милицию, не смущайтесь, дайте показания и в милиции. Я думаю, в итоге они должны вас как-то поощрить. Скажем, денежную премию выдать.

На этом мы и порешили. Я попросил Григория оставить свой адрес, но он сказал, что еще не устроился в общежитие и будет знать свой адрес только к вечеру. Он обещал звонить и до отъезда еще обязательно зайти (последний экзамен у него был через три дня). Да-да, конечно, он подробно опишет мне, как окончится эта история.

Мы пожали друг другу руки.

Он ушел, а я сел и стал думать. Почему он лжет?! Почему он говорит, что пелена висит над диваном? Зачем ему это? Видимо, нельзя верить ни одному его слову. Пелена у него с собой, иначе быть не может.

Сначала я позвонил своему другу Васе Котлярову, бывшему моему однокурснику. Теперь он проректор Политехнического по заочному обучению.

— Вася, — сказал я ему, — у меня очень важное дело к тебе. Я потом тебе все объясню, а пока срочно надо узнать следующее: первое — где живет студент-заочник третьего курса Григорий Петрович Адаров; второе — какие у него остались экзамены, когда и где он их сдает. Погоди минутку… Да. Пока все. Очень срочно, и так, чтобы он ничего не знал. Сколько тебе надо на это времени?

Вася хохотал.

— Ты что, переходишь в частные детективы?

— Почти угадал, — сказал я. — Не смейся, дело серьезное. Преступление, и не простое, а особо тяжкое.

— Если серьезное, то ты и отнесись к нему серьезно. Прежде всего иди в милицию. О преступлении немедленно надо сообщить. Ты знаешь, что такое «недонесение»?

— Нет, не знаю, — сказал я.

— Вот! А я знаю. Немедленно иди в милицию.

— Я так и думаю сделать, но мне сначала надо еще кое-что уточнить.

— Ладно, — согласился он, — повтори, я запишу.

Я повторил, он записал и сказал, что позвонит мне через минут двадцать — тридцать. В ожидании звонка я успел вымыть чашки, убрать со стола посуду и переодеться. Вася еще не звонил, и я решил посмотреть «Уголовный кодекс».

Порывшись в книгах, «Уголовного кодекса» я не нашел, не было его в нашем доме. Тогда я раскрыл энциклопедию на слове «недонесение» и прочитал следующее: «По советскому праву несообщение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершенном преступлении. Н. представляет собой бездействие, пассивное поведение, в отличие от укрывательства (см.), которое выражается в активных действиях (сокрытие преступника или следов преступления). Если Н. заранее обещано преступнику, оно приобретает черты пособничества и рассматривается как соучастие в преступлении».

Все это не имело прямого отношения к делу. Но вот дальше: «…Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947 г.) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности».

Вот это уже как раз наш случай. «Особо тяжкое хищение».

Надо идти в милицию. Но прежде я найду Адарова и скажу ему так: «Или мы идем в милицию вместе и отдаем пелену, или я иду один». Пусть выберет.

Наконец зазвонил телефон.

— Ну вот, — сказал Котляров, — записывай. Адаров Григорий Петрович, студент-заочник третьего курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка. (Я так и думал!) Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.

— Когда и где?

— На кафедре. В главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Начали уже.

— И больше у него экзаменов нет?

— Больше нет.

(И это следовало ожидать!)

— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Васька. — Ты можешь мне сказать, хоть в двух словах? Я же знаю тебя — дурака, донкихота! Обязательно чего-нибудь наколбасишь. Что это за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!

— Вася, Вася… — поддразнивал я его. — Проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон, что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе все расскажу. Прямо сюжет для детективного романа.

— Слушай, брось ты ерундить, — захлебывался от волнения мой друг. — Я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о нашем студенте. Понял? Я тебя жду.

— Да, — сказал я, — как раз я сейчас еду в институт.

Одев плащ и старую кепку, я вышел на улицу.

Однако к проректору я не попал. Не успел еще подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я, тем не менее, не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж, видимо, устроен человек. Я вспомнил, что еще Шиллер говорил; «Человек играет только тогда, когда он в полном значении этого слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Парадоксально? Может быть. Но к данному случаю подходило.

Я проследовал на некотором расстоянии за Григорием: Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть стеклянную входную дверь, я окликнул его.

Адаров обернулся, и я не узнал его: увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.

— Чего тебе надо? — медленно, сквозь зубы, проговорил он, когда я подошел.

— Хочу поговорить.

Он минутку подумал и спросил:

— Паспорт у тебя есть?

— Есть. А зачем он?

Григорий кивнул в сторону корпуса.

— Не пустят без паспорта.

Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую — напротив него.

— Ну что? Что тебе надо, сука?! — проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.

Игра кончилась. Мне стало не по себе. И он это видел.

— Где пелена? — спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.

— Зачем тебе?

— Или пелена, или милиция, — с трудом выдавил я из себя, хотя фраза была заготовлена совсем другая и смысл ее должен быть иной.

— Я ее продал.

— Продал?! Кому? За сколько?

— За пятьсот. Где ты был раньше, сука, со своими пятьюдесятью тысячами?!.. Могу дать тебе двести.

— Мы должны получить ее обратно. Деньги при вас?

— Возьми половину, — сказал он.

— Я иду в милицию.

— И не боишься? Я ведь не один…

— Не понимаю вас, — пожал я плечами. — Я предлагаю вам вернуть пелену, выкупить ее обратно. В этом единственное ваше спасение, а вы сами лезете в петлю.

— Не понимаешь? Ты все понимаешь, гад. Хочешь быть чистеньким. Тебе почет и уважение, а мне вышка?! Этого не будет, учти. Я таких… Пусть я сам… Но и тебя… Мне уже терять нечего.

Вспоминая потом эту сцену, я удивлялся себе: почему я и в тот момент ничего не понял? Видимо, его рассказ о том, как досталась ему «Богоматерь Владимирская», рассказ, снабженный такими точными деталями, как бабушкин сундук, «тряпочка» и бутылка красного, настолько прочно засели в моем сознании, что я не мог уже подумать о другом способе приобретения пелены.