Александр Аде - Лето любви и смерти Страница 7

Баба Клава входит в раж, последними словами кляня нынешнюю молодежь, власть и вообще поганую жизнь, в которой хорошо только всяким там олигархам.

Ада Аркадьевна молчит, блаженно вытянув ноги в старых босоножках и закрыв глаза.

Почти час баба Клава выступает перед единственной слушательницей. Наконец, выговорившись, умолкает, и обе старухи, с трудом поднявшись, бредут в сторону дома. Здесь они прощаются. Баба Клава плетется к своему подъезду; Ада Аркадьевна отворяет металлическую дверь соседнего и начинает восхождение на четвертый этаж. Сердце ее пульсирует так, что она едва не теряет сознание. Голова разламывается от боли. «Как бы не начался гипертонический криз, – в панике думает она, – только не это!» Плохо ей стало еще на улице, но она стоически терпела, не желая, чтобы баба Клава видела ее слабость и беспомощность.

Оказавшись в своей квартире, Ада Аркадьевна достает из холодильника корвалол, капает сорок капель в чашку с водой, пьет томительно отдающую валерьяной жидкость и опускается на кровать. Сердце продолжает бесчинствовать. Перед глазами плавают зигзаги и фантастические цветы, сверкающие, точно белое пламя электросварки. Некоторое время спустя она измеряет давление, принимает таблетки и лежит, как мертвая, с ладонью на левой стороне груди.

Ее поднимает треск телефона, стоящего на табуретке рядом с кроватью.

– Ада Аркадьевна, – раздается в трубке гнусавый девичий голосок. – Это я, Марина. Ко мне двоюродный брат приехал. Вы уж, пожалуйста, откройте ему. Да вы не волнуйтесь, он побудет совсем немного, до вечера. Мальчишка тихий. Он через полчасика подойдет, ладно?

– Хорошо, Мариночка, – через силу произносит Ада Аркадьевна и опускает голову на подушку.

Но неотвязная мысль, что нужно принять гостя, заставляет ее встать. Постанывая и шатаясь, она надевает пестрый нарядный халатик. Сгорбленная, шаркающая тощими, бескровными ногами в шлепанцах, идет на кухню, ставит на плиту чайник с водой. Когда по квартире прокатывается громовой трезвон звонка, Ада Аркадьевна по привычке глядит в дверной «глазок» и тут же отворяет. Порог переступает паренек с маленькой выбритой головой, только на лбу, как у примерного пионера, прямой светлый чубчик. Он вежливо здоровается и закрывает дверь.

Ада Аркадьевна видит на его руках черные потертые перчатки.

По внезапному наитию, побелев, она понимает, что явилась ее смерть. И странно – вместе с ужасом ее пронизывает сладкое предчувствие покоя…

Двадцатидвухлетняя Соня, соседка Ады Аркадьевны, собирается кормить грудью новорожденного, но Коленька, распеленатый, красный, потный, сучащий ручками и ножками, никак не хочет брать сосок. Видно, его тревожит непонятный тонкий свист за стеной, постепенно нарастающий, непрерывный, ноющий, как зубная боль.

– И что это бабушка Ада за стеночкой расшумелась, – напевает сыночку Соня. – Ну и пускай себе, а мы поедим маминого молочка. Ну, давай, миленький, мамино молочко вкусненькое.

Напрасные старания – Коленька отворачивает сморщенное крохотное личико. Пронзительный, визгливый звук доходит до предела, какое-то время держится на этом пределе и обрывается.

Соня смачивает сосок своим молоком, снова дает грудь сынишке, и тот начинает сосать, причмокивая и надувая щечки…

Вечером того же дня бабе Клаве звонит придурковатая Надежда из соседнего подъезда. Ей еще нет семидесяти, и баба Клава считает ее молодой.

– Аркадьевна-то померла, – возбужденно тарахтит Надежда. – В одночасье. Соседи, которые над ней, глядят, а из ее кухни дым валит. Стали в дверь звонить, не отворяет. Собрались было слесаря вызывать, но на счастье дома Сонька оказалась, которая в декретном, Аркадьевна на всякий случай ей свои ключи дала. Отперли дверь, чад кругом, а она мертвая лежит. Поставила чайник на плиту – и каюк, склеила ласты. Вода-то выкипела нафиг, а чайник, говорят, аж почернел, как уголь и распаялся. Вовремя поспели. Еще бы немного, и пожар случился, Кто бы мог подумать, что Аркадевна так сразу окочурится. Вот уж точно, все мы под Богом ходим, а ей уж за восемьдесят было…

– Давай трубки положим, – сквозь боль выдыхает баба Клава, – у меня чтой-то сердце закололо.

Трясущейся рукой лезет в карман халата, достает пузырек с валидолом. Но положить под язык утихомиривающий сердце белый кружочек удается не сразу, таблетки сыплются на пол.

– Клюшка старая, – со злобой бормочет она, обращаясь к Аде Аркадьевне. – Интеллигентка вшивая. Допрыгалась.

Успокоившись, надевает очки, усаживается смотреть телевизор, потом долго готовит ужин, тщательно моет за собой посуду, аккуратно раскладывая чистые чашки, тарелки и ложки по местам. Приняв лекарства, охая, грузно укладывается на кровать, пытается заснуть, – но внезапно в солнечном луче, пробивающемся сквозь пропыленные шторы, появляются две смеющиеся головы. Поразмыслив, она догадывается: это проклятые соседи, мать и сын. Сначала баба Клава никак не разберет слова, потом, вслушавшись, различает: «Мы тебя достанем, бабка!» – «Ничего, еще поглядим, кто кого», – отвечает баба Клава и силится встать, но она точно опутана веревками.

Проснувшись утром, звонит участковому. Того не оказывается на месте. Она завтракает, моет за собой посуду и снова названивает. Наконец тот берет трубку – на свое несчастье: баба Клава тотчас накидывается на него с повествованием о новой проделке негодяев соседей.

– Еще не изобрели ученые такого луча, чтобы в него люди могли залезать, – устало втолковывает ей участковый голосом, каким говорят с детьми и психически больными.

– А почему тогда влезли? – резонно возражает баба Клава. – А, не знаешь. Вот что. Не примешь меры, пеняй на себя, я до самого вашего главного доберусь, и шею тебе намылят.

– Ладно, – покоряется судьбе участковый. – Схожу, поговорю с ними.

Но баба Клава еще не закончила. Что-то смутное, тягостное томит ее и изводит. Поразмыслив, она вспоминает, что хотела сказать:

– У Аркадевны, что вчера померла, девчонка квартировала. Проверить бы надо. Нюхом чую: тут нечисто. А вдруг она старуху кончила? Ты узнай.

– Узнаю, – безропотно соглашается участковый.

И непонятное беспокойство отпускает бабу Клаву.

– Теперь ты довольна, Аркадевна? – обращается она в пустоту. – Ну ничего. Скоро свидимся, и мне недолго осталось землицу обременять. Там и расскажешь мне, кто тебя убил. А пока я с тобой отсюда разговаривать буду. Каждый день. Теперь ты всегда со мной, Аркадевна…

Пан почти счастлив. Работу свою он выполнил чисто – старая сука даже не пикнула – и теперь с полным правом может расслабиться. Повезло ему с работенкой – непыльная и даже приятная. Как объяснил ему главный, который его нанимал, он – волк, санитар леса, истребляющий все ненужное и немощное.

Вечером он оттягивается на дискотеке, дергаясь под бешеную музыку среди потных тел, и около полуночи приводит домой странненькую косенькую девочку. Мать молча собирается и отправляется к подруге, где без конца говорит о Пане, которого любит до безумия.

Сына она произвела на свет, когда ей было за сорок. Некрасивая, низкорослая, коротконогая, с непропорционально большой головой, она, чтобы заиметь ребенка, переспала со случайным подвыпившим мужчиной. Так появился Пан, родившийся недоношенным.

Повествуя об этом – самом главном в ее жизни – событии, мать таяла от умиления: «Господи, когда в первый раз увидела тебя голенького, так в голос и заревела: пальчики прозрачные, пипочка прозрачная. Ты раскрыл ротик и запищал горько-горько, будто не хотел из меня выходить, сладко было тебе в мамином животике…»

Эти воспоминания бесили его. Он с детства ненавидел и презирал мать, тратившую на него едва ли не всю свою скромную бухгалтерскую зарплату. Ее постоянный страх потерять единственного ребенка и вновь остаться одной стал его оружием. Пан сделал из матери рабу, готовую ради него на любые жертвы.

Ум у него был тяжелый, заторможенный, учиться он не мог и не хотел. Хорошо успевавшие ребята смотрели на него как на идиота, но и у отпетых двоечников он уважением не пользовался. И те, и другие пренебрегали им. Недомерок с плоским губастым лицом и точно срезанным затылком, он был в классе изгоем.

Мания величия и комплекс неполноценности раскачивали его психику. В школе его иногда заносило, и он неожиданно начинал выламываться перед одноклассниками. Но после того как пацаны отлупили его на перемене, круто изменил поведение. Прекратил общаться со сверстниками и стал верховодить малышней. Наслаждался, измываясь над слабыми. Кто-то из детей пожаловался ребятам постарше. Те отвели Пана за стоявшие рядом со школой гаражи. Подходили по одному, и каждый с маху бил по лицу. Он не молил о пощаде, лишь побелел, да сузились блекло-голубые воловьи глаза без ресниц, точно глядел на солнце.

С того дня он еще больше затаился, замкнулся, отгородился ото всех. И еще сильнее возненавидел мать. С малолетства он привык вымещать на ней злобу. Входя в раж, пинал, колотил маленькими кулачками. В шестнадцать лет жестоко избил. У нее было сломано ребро. Пришлось вызвать «скорую». Врачу, огромному и спокойному, мать объяснила, что упала с лестницы, но эскулап не поверил, недобро косился на Пана, и под этим взглядом тот съеживался и трясся от страха.