Сергей Дышев - До встречи в раю Страница 8

Зюбер, страшно кося глазами, закивал, осклабился и пустил длинную слюну. Доктор встал, подошел к больному, вытер ему куском газеты рот, почесал за ухом.

- Любит, любит это дело! А кто ласки не любит? Ласковое слово и кошке приятно. А Зюбер у нас - человек... Ну, садись, садись. Шрамм подтолкнул больного к кушетке, сам сел в кресло. Прогрессируешь... полуутвердительно заметил он, пристально вглядываясь в лицо Зюбера. Ну-с, уважаемый собеседник, что расскажете мне? - начал расспрашивать Иосиф Георгиевич. Какие жалобы?

- Зюбер хочет кушать! - косноязычно выпалил больной и заулыбался, обнажив щербатый рот. При этом он одновременно описывал руками сложные окружности, будто создавал вокруг себя особое поле.

- Прекрасно, прекрасно,- похвалил доктор. Я ем - следовательно, существую. "Воло ерго сум". Его что, не кормят?

- Зюбер хочет кушать! - еще громче выкрикнул собеседник.

- Кормят,- поморщилась Аделаида. Самый прожорливый. После Шумового. Боровы...

- А что еще мне скажешь? - зевнул Иосиф Георгиевич. Только не говори, что хочешь кушать.

Зюбер посмотрел в окно, сморщил лоб и сообщил:

- Солнышко... гулять охота. Потом спать. Потом обед. Потом ужин... В кино хочу!

- Ишь, разговорился!.. Клетчатка. А ждет тебя, дорогой товарищ, одно н тотальное слабоумие и окончательный распад личности. И кино не поможет. Иди, Зюбер.

Следующему больному, Автандилу Цуладзе, Шрамм задумал устроить "прочистку мозга". Чем больше "сажи", тем настойчивее надо чистить психические тягостные воспоминания. У каждого шизофреника есть вытесненные в бессознательное и рвущиеся подспудно наружу аффективные переживания.

Он попросил больного сесть поудобней, опустить руки на колени, расслабиться. Потом включил тихую вязкую музыку, стал нашептывать привычный набор энергетически насыщенных, но бессмысленных в общем-то слов, от которых больных тут же морило в гипнотический сон.

Но с Цуладзе сеанс не удался. Сохраняя позу истукана, он гадко ухмылялся и, судя по всему, не собирался отправляться в гипнотические дали.

- Что вас беспокоит?н через некоторое время спросил Иосиф Георгиевич. Мне сказали, что вы мечетесь, ходите взад-вперед, будто не можете найти себе место.

- Здесь, доктор, действительно нет мне места. Мое место... далеко отсюда. И роль предначертана иная, а не та, что мне навязываете: валяться на кровати в вашей лечебнице. Вы маленький узурпатор, в ваших руках жизни и судьбы, а мы, несчастные, безгласны, но не безглазы.

- Оставим это,- как можно мягче попросил доктор, усмехнувшись про себя: "Еще один мессия".

- Оставим,- согласился Автандил.

- У вас не бывает смутных ощущений, позывов совершить нечто ужасное? Скажем, давным-давно вы пережили что-то тяжелое, отвратительное, гадкое. И вот спустя годы у вас появляется навязчивое желание повторить это, сотворить нечто нехорошее, страшное, преступное, и вы сознаете, что для вас это привлекательно...

- Есть такое,- сразу же сознался Автандил.

- И какое же? - спросил Шрамм дружелюбно и заинтересованно. Не таитесь, я доктор, я все пойму, именно во мне вы найдете сочувствующего...

- Мне хочется снять с вас золотые очки и раздавить их своим солдатским ботинком.

- За что?! - поразился доктор.

- За то, что после встречи с вами меня рвало. Вы мне прописали какую-то гадость... Кстати, ботинки, которые мне выдали, тоже не нравятся. Их уже носил солдат из соседнего полка. Я это точно знаю. Он умер, а ботинки мне достались. Вы, наверное, хотите, чтобы он приходил ко мне по ночам и требовал вернуть их обратно?

- Фу, что вы понапридумали! - сказал с укором доктор. Конечно, они не совсем новые, но не с мертвого же. Я бы вам дал другие, уважаемый Автандил, но у меня нет. Честное слово. Такие трудности со снабжением, если б вы только знали... Ради Бога, успокойтесь! Я просто выразил взгляды одного ученого, которые в общем-то мне близки. С вами я тоже согласен. Жизнь человека, как говорил один философ, все время болтается между тревогой и скукой.

- Идеалов нет! - запальчиво выплеснул Цуладзе. Отсутствие идеалов - вот идеал. Смысла жизни тоже нет. Его смысл - в отсутствии смысла. Все отрицает все. Это закон. Хотя законы тоже не нужны. Это хоть вам понятно? У вас, черт побери, высшее образование! А вы лепечете, как младенец. Что-то там вычитали...

- Ну а теперь послушайте меня. Шрамм подался вперед, на губах его появилась саркастическая улыбка. Он стал говорить, словно отвешивать каждое слово. Вы умрете в этих стенах. С возрастом ваша болезнь - паранойяльная шизофрения - будет прогрессировать. Вы сможете не без любопытства наблюдать у себя учащение аффективно-бредовых приступов, не менее интересны будут чередующиеся галлюцинации. Все более вы будете уходить, замыкаться в своем иллюзорном мире, в котором будете считать себя непризнанным гением, полководцем, а может, вождем индейцев...

Вдруг Автандил, слушавший молча, оскалил зубы, подскочил, будто подброшенный пружиной, молниеносно сорвал с докторского носа очки, потряс ими в воздухе, швырнул на пол и тут же с хрустом раздавил.

Иосиф Георгиевич закричал, как раненое животное, замахал руками, но Автандил уже стоял счастливым истуканом, со скрещенными на груди руками. Доктор хватал ртом воздух, не находя слов от ярости, больной же, откланявшись, ретировался в коридор.

На шум прибежала Аделаида Оскаровна с расширенными от ужаса глазами. Ее взору предстал задыхающийся от гнева доктор, он держал расплющенные очки, напоминавшие маленький сломанный велосипедик.

- В смирительную рубашку мерзавца! На сутки! И атропину ему в задницу! Или лучше пирогеналу - тысячу МПД!

Аделаида с трепетом выслушала этот крик, против обыкновения ничего не уточнила, выскочила из кабинета, коря себя за то, что оставила доктора наедине с больным. Через минуту появились дюжие санитары - братья Иван и Степан.

- Вязать, вязать его! - крикнул доктор, подслеповато щурясь. Без очков он сильно смахивал на вождя революции Л. Д. Троцкого.

Братья кивнули чугунными подбородками и, засучивая рукава, радостно бросились за медсестрой.

Потом пришел врач Житейский, привел больного с полными карманами осколков стекла. Содержимое высыпали на стол, больного заставили покаяться. Иосиф Георгиевич выразил недовольство по поводу плохого контроля за территорией. Потом он поинтересовался перлюстрацией писем.

- Читаю регулярно. Письмо Кошкина пришлось изъять.

- Жалуется на условия?

- Наоборот: себя обвиняет во всех грехах.

- Кошку в детстве повесил? - спросил доктор Шрамм.

- Нет. Что-то из области изначальной своей греховности.

- Пусть пишут. Все равно почта не работает,- заметил Иосиф Георгиевич. Пусть, пока бумага не кончится.

Под вечер доктор неожиданно для себя напился. Он достал градуированный пузырек со спиртом, разбавил водой, залпом выпил и тут же захмелел. "Мои губы расползаются в дурашливую ухмылку,- подумал доктор и почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Черт побери, да это же Аделаида Оскаровна. Собственной персоной! Как это она только вошла? Ведь я дверь закрыл на ключ,- пьяно удивился он. Однако у нее поразительные способности. И жгучие глаза. В такие глаза хорошо смотреть под аккомпанемент едва заметного намека на шум прибоя. Именно так: едва заметного намека".

- Иосиф Георгиевич,- молвила женщина,- я увидела, что у вас горит свет...

- И - многозначительная пауза,- сказал доктор. Какая же ты смешная!..

- Хотите, я вам принесу поужинать?

- Хочу!

Она приоткрыла дверь, появился с подносом Юра - самый молоденький санитар. "Юрка - сирота, ни квартиры, ни черта". Как показалось Иосифу Георгиевичу, ужин был водружен на стол с излишней театральностью. И он счел нужным отреагировать аплодисментами.

- Кушайте. Приятного аппетита,- сказала Аделаида Оскаровна.

- Какая-то вы сегодня не такая!

И действительно, даже с поправкой на пьяное преувеличение Ада была сегодня хороша. Она зачесала назад волосы, приоткрыв свои чудные маленькие уши, ярко, но не броско подкрасила губы, подвела глаза, которые, впрочем, по своей чувственной и энергетической силе в том не нуждались. И смотрела она тоже по-особенному: тревожно и вопросительно. Яркие пятна губ и глаз. Чужое, незнакомое лицо. Но и влекущее...

Не спросив разрешения, она сняла белый халат, впрочем, уже расстегнутый, бросила его на спинку стула. На ней было короткое легкое платье бледно-розового цвета. Доктор никогда не видел ее в платье - все время в безукоризненно белом халате. Она исхитрялась приходить раньше, а уходить позже. Необычайно привлекательное одеяние приоткрывало круглые колени и довольно тугие ляжки. "Ей, кажется, где-то около сорока",подумал Иосиф Георгиевич, остановив взгляд на смелом вырезе на груди. Аделаиду сегодня явно подменили. "И сиськи у нее ничего,- с пьяной бесцеремонностью оценил доктор. Ох, уж эти белые халаты на женщинах! Один их вид стерилизует мужчин!" - еще более развязно заключил он.