Екатерина Лесина - Слезы Магдалины Страница 8

Дьявольская метка. Она сама, каждой линией тела своего – дьявол. Инкубица, похоти сосуд, каковой поставили на пути Мэтью искушением.

Хитер враг рода человеческого, но для истинно верующего хитрости его явны и неприглядны. Они хотят, чтобы Мэтью преисполнился благодарности за спасение? Не бывать такому! Не из христианского милосердия подобрала она израненного и несчастного. Не из жалости выхаживала, но из желания душою завладеть.

О, она умело собирала души несчастных, что беспечно тянулись к лживому свету в глазах ее. Страждущие и жаждущие, скорбные телом и лишенные надежды на выздоровление. Нет, они не торопились очистить душу и помыслы, не каялись, не молились, но спешили за травами и зельями.

Путь в геенну огненную легче, чем в рай.

И лживыми очами глядели с серого металла слезы Магдалины. Когда б Мэтью был хоть чуть-чуть сильнее, он бы сорвал с шеи демонический амулет, но, беспомощный, мог лишь разглядывать.

Полоска железа в мизинец длиной. Семь камушков, неграненых, но прозрачных и чистых, словно и вправду роса окаменелая. Давят на грудь, разъедают изнутри, и она, ведьма, не желает снимать. Говорит, будто слезы Магдалинины пожар души унимают.

Скорее бы подняться, и тогда...

– Вчера мне сказали, что лучше бы я тебя не находила, – Луиза села у кровати. – Что гроза была знаком. Твои грехи превысили чашу терпения Господня и...

И эта тварь смеет обвинять его?! Мэтью отвесил ей пощечину. Попытался. Но он слишком слаб, Луиза увернулась.

– Не сердись, – сказала она, перехватывая. – Это они так говорят. Я не ведьма, а ты не безумец. Просто человек.

Просто человек, которому не оставили выбора.

– И ты запутался, – она, наклонившись, коснулась губами горячего лба. – Отдыхай.

Он отдыхал, он выздоравливал, чувствуя, что одновременно сходит с ума. Его душа, притравленная каменными слезами, успокаивалась, затягивая прежние раны, унимая ненависть и гнев. Однажды, кажется, в тот день, когда он сумел встать с постели, Мэтью понял, что устал бояться. А к вечеру понял: Мэтью Хопкинс, охотник на ведьм, умер во время грозы на дороге на Грейт-Стаутон. Человек, очнувшийся в хижине Луизы, был другим.

Плохим? Хорошим? Просто другим.

И Магдалина во сне больше не плакала.

– И что мне теперь делать? – спросил Мэтью, не без труда опустившись на валун. Ныли, предвещая дождь, переломанные кости, чесались шрамы, свербело в пробитом боку. Но даже не тело переменилось – душа. Вдруг словно вдохнула свежего воздуха, потянулась и вылупилась из кокона запоздалой бабочкой. Этой новой душе было бы томительно возвращаться к прежнему ремеслу, да и не выдержала бы она, нежнокрылая, подобной работы.

– Чего делать? – повторил вопрос Мэтью.

Заливаясь румянцем сумерек, небо подмигнуло в ответ:

– Жить, Мэтью, просто жить.

Жизнь под дланью Сатаны оказалась не такой и ужасной. Мэтью не помнил, когда случилось то, что в общем рано или поздно происходит, когда мужчина и женщина оказываются под одной крышей. Случилось и продолжилось, протянувшись нитью тепла в слякотной осени, согрев зиму открытым пламенем душ, улыбнувшись весне новой жизнью. А к лету на закате – редкие дни жары и утренних туманов – Мэтью стал отцом.

Это было чудо. И разве дьяволу под силу чудеса?

Новорожденная дочь, синеглазая Абигайль, окончательно примирила его и с Богом, и с миром, пробудив прежнюю веру, не дала пробудиться страхам. Она... она была прекрасна, как сама жизнь.

Наденька приехала и уехала. Она ничего не изменила в нынешней Владовой жизни. Для очистки совести он сделал вялую попытку подумать о письмах, которые кто-то кому-то зачем-то пишет, но голова по-прежнему отказывалась работать.

Поэтому Влад предпочел наблюдать, благо рядом нашелся объект вполне себе забавный. Девушка-Пьеро из дома напротив. Дома с большими окнами, через которые просматривался почти весь дом, особенно если взять бинокль.

Влад брал. Смотрел. Ни о чем не думал, но выводы появлялись сами по себе. Его соседка кого-то боялась. Она редко выходила во двор, а когда все-таки появлялась, то вела себя нервно, то и дело замирала, оглядывалась, высматривая что-то или кого-то. А потом снова скрывалась в доме, садилась у окна – сквозь стекло проступал размытый силуэт – и пялилась на дорогу.

От мужа прячется? От любовника? А широкоплечий, неповоротливый, кто ей? Друг? Брат? Дальний родич? Он появляется под утро, перекрывая машиной ворота, долго возится в багажнике и, вооружившись тюками пакетов, медленно бредет по тропинке. И спустя десять-пятнадцать минут снова садится в машину. Уезжает.

На этот раз, правда, было иначе. Он вышел из дому и бодрым шагом направился к Владу. На миг стало стыдно: поймали за подглядыванием. Потом смешно.

– Здрасьте. Я Миша.

Он вошел без стука, ссутулился, словно стесняясь размаха плеч, повел головой на короткой шее, оглядываясь. Хмыкнул, увидев иконы.

– Влад, – представился Влад.

– А я тебя помню.

Откуда? Ну конечно, это ж Мишаня, старый приятель, верный враг. Руки-грабли, нос картошкой, брови, упрямо сдвинутые над переносицей, и подбородок не с ямкой – с натуральной вмятиной.

– И я тебя. Помню.

Еще бы не помнить. От него остались три шрама поперек спины, белые нитки, старая боль. Со всей дури доской тогда саданул, а на ней гвозди. Зацепил, разодрал до кровяки и сам же испугался. Домой вместе шли и вместе получали. И снова друг друга за то ненавидели.

– Чего тут делаешь?

– Живу.

Глупый разговор, как и сама эта встреча. И Миша тоже понимает всю глупость, но упрямится – ему нужно выполнить долг перед той девицей с маской вечной тоски вместо лица.

– Да так... Приехал вот. Пожить на природе.

– А... – Миша дернул плечом. – Тогда понятно. А я сосед.

– Будем знакомы. Снова.

Руку он сдавил крепко, не то проверяя, не то демонстрируя силу. Влад послушно охнул и, поддерживая игру, сказал:

– Силен.

Говорить стало не о чем. И Миша, некоторое время потоптавшись на пороге, вышел. И только тогда Влад вспомнил, что собирался спросить, как ее зовут, ту, которая прячется.

Ну не спросил, и ладно.

– Мишка объявивсо? – бабка Гэля впервые решилась задать вопрос. До того ее с Владом отношения сводились к механическому обмену. Он протягивал купюру, она, засунув ее за отворот платка, совала мокрую банку с молоком.

Вот странность, на столе, на скатерти отпечатков влажных не остается, но банка все равно мокрая.

Баба Гэля, разминая купюру пальцами, продолжила беседу:

– Федута бачило, что объявивсо. Он забору сладить обещавсо. И не сладил.

В крохотных глазках не упрек – любопытство. И Влад зачем-то спешит оправдать соседа-незнакомца:

– Он только наездами. Поселил кого-то. Женщина. Молодая. Сестра?

Баба Гэля скрутила денюжку валиком и сунула за отворот платка.

– Неа. Мишко одиный осталсо. Вчетверо их было, однако ж от... ох беда, беда, – она затрясла головой, как китайский болванчик. – Ох горюшко-то какое! Да ты садисо, садисо. Чаю будешь? С творожком? Свой творожок, сама ставила, сама сцежвала. И сыр от. Сыр сухой, мне никак, а тебе ладно будет.

Пора было бы попрощаться и уйти, на кой ему деревенские сплетни не первой свежести? Со старухой-то понятно, ей в охотку поговорить, закисла небось в одиночестве. Он же, наоборот, одиночества искал.

– Вчетверо. Мишко молодший, а с ним Генусь, Данутка и Василиска. Хорошие детки, справные, – баба Гэля принесла и сыр, и творог, поставила сахар в банке, опять же мокрой. – Ты ешь, ешь. Худой. И Манько, матко их, тоже худобая была. Хворая потому что. И городская.

Прозвучало серьезным упреком.

– Витько без благословенья обженился. Уехал в город и привез, дескать, женка моя. Ну Глашка, Витькина мамаша, приняла, без радости, у нее-то свои намеренья имелисо, но приняла. Живите, раз обженилисо. А потом и детки пошли... кто ж знал, кто ж ведал. Горе-горюшко.

Причитала она профессионально, с душой и знанием дела, даже слезу выдавила и не вытирала, пока не убедилась, что Влад заметил.

– И жили. Не хорошо, не плохо. Как все. А потом Витько взял и к другой переметнулся. Поначатку бегал втишку, огородами, а опосля заявил. Развод, мол. И любовь. Ну так чего? Всякое ж бывает. Манько вещищки собрала и выставила. Катися. А сама взяла да в ночку хату подпалило. Ох беда-беда, горюшко...

Горе, беда из тех, которые настоящие, которые каждый день, которые вроде бы и рядом, но достаточно далеко, чтобы жизнь не омрачать. Рядом с таким собственные проблемы меркнут. В них, в проблемах, и вовсе смысла немного.

– Один током Мишко и выжимши. Вот оно как бывает. А баба тая, разлучницо, к которой Ванько от семьи сбег, тым же годом удавилася.