Далия Трускиновская - Секунданты Страница 8

Но ей уже не было смешно, с ней сегодня творилось неладное, она так мотала головой, что хвост каштановых волос носился за спиной, со свистом задевая стенку. И кулачки полупрозрачные закаменели, и она трясла этими бессильными кулачками, как будто этим могла что-то объяснить остолбеневшему Широкову и вдруг утратившей азарт Изабо. Карлсон крепкой лапой обнял ее за плечи, унял дрожь, пододвинул к ней чашку с остывшим кофе и принялся вполголоса уговаривать выпить и успокоиться.

– Твоя пьеса в таком виде интересна только нам троим, и она даже не пьеса, – сурово говорила тем временем Изабо Широкову. – В ней нет действия и не предвидится. Всего два персонажа…

– Но Чесс задумывал именно так – Александр Пушкин и Мария Волконская! Я точно знаю.

– Откуда мы знаем, что он задумывал! Он рассказал тебе про Пушкина и Волконскую, потому что вычитал о них в «Вопросах литературы» какую-то гипотезу. А потом стал фантазировать дальше.

– Я пытаюсь разгадать, что хотел сказать этой пьесой Чесс, – не унимался Широков.

– И вообще можно съездить за цветами и шампанским! – нес ахинею Карлсон, и это непостижимым путем успокаивало Верочку. – Ты когда-нибудь пила шампанское в бане? Ну, в недостроенной? Я сейчас подгоню машину и рванем за бутылкой! Извиняй, Анатолий, слушатели из нас никудышные. Вот когда твою пьесу поставят и по телевизору покажут, я под нее даже бутерброд жевать не буду, честное слово!

– Мне убрать рукопись? – спросил Широков.

– Давай сюда! – приказала Изабо. – Мы лучше прочитаем все по очереди. Так будет умнее всего. И без всякого балагана.

Она покосилась на Верочку. Но та уже пила остывший кофе, преданно глядя в глаза симпатяге и специалисту по дамской истерике Карлсону.

Дальнейший разговор был самый бестолковый – одновременно Широков пересказывал содержание следующей сцены, где Пушкин рассуждал о своей несостоявшейся дуэли с Толстым-Американцем, цитировал наизусть здоровенные куски из дуэльного кодекса и клял друга-демона, отравившего всю его жизнь, – Раевского; Верочка вспоминала что-то типографское; Изабо требовала от Карлсона, чтобы он наконец врезал ей новый замок; Валька делил торт. В разговоре этом выяснилось, кстати, что Микитин уехал из города на месяц и вернется к началу июня, не раньше. Валька понял, что и эта поездка в мастерскую была, в сущности, бесполезна. Он засобирался домой.

Услышав слово «теща», Карлсон проникся к нему неслыханным сочувствием и обещал доставить прямо к дому на своем «Москвиче», все-таки не час на дорогу, а в худшем случае двадцать минут. Он предложил свои услуги и Широкову, тот не отказался и вопросительно посмотрел на Верочку, но она сообщила, что переночует в мастерской, им есть о чем поговорить вечером с Изабо.

Сообщение это явно не обрадовало ни Карлсона, ни Широкова. А Валька решил для себя, что его эти проказы не касаются и ему они безразличны.

Карлсон выбрал объездную дорогу, которая под вечер была совершенно пустынна.

Валька с Широковым, сидя на заднем сиденье, говорили о дизайнерских курсах, когда Карлсон вдруг остановил машину и повернулся к ним.

– Разговорец есть, – решительно сказал он.

Широков отвернулся и уставился в окошко.

– Ты, Валентин, парень умный, – задушевно начал Карлсон, – и все поймешь без рассусоливаний. Тебе лучше больше не появляться в мастерской у Гронской. Лучше для всех…

Валька посмотрел на Широкова, но тот приклеился взглядом к окошку.

– Вот и Анатолий подтвердит, – жестко сказал Карлсон.

Широков неохотно повернулся и набычил круглую голову. Это, видимо, означало кивок.

– А что случилось? – как можно хладнокровней и независимей спросил Валька. – Я поперек дороги кому-то встал? Или кого-то обидел? Так я вернусь и извинюсь!

Он стал шарить по дверце, ища ручку.

– Ничего не случилось, и никого ты не обидел, – пряча взгляд, удержал его Широков.

– Просто из-за тебя тут может большая каша завариться, – сказал Карлсон. – Анатолий, объясни-ка ты ему художественно, что ли?

– Я тебе пример приведу! – оживился Широков. – И ты все поймешь. Знаешь, как устроена атомная бомба?

Валька пожал плечами. А Карлсон посмотрел на Широкова с большим подозрением.

– В ней имеется определенное количество, скажем, урана, – деловито заговорил Широков. – Если добавить еще хоть грамм, начинается реакция деления – так?

– Предположим, – туманно поддержал его Карлсон.

– И происходит взрыв. А пока этот грамм туда не попал, количество называется критической массой. Ну вот, ты можешь оказаться этим граммом…

– Приятно послушать образованного гуманитария, – ехидно заметил Карлсон.

– Ну, я уж тогда не знаю, как объяснять, – обиделся Широков.

– А чего там объяснять! Значит, встал поперек дороги, – брякнул обиженный этим дурацким объяснением Валька.

– Ну, считай, что так, если так тебе понятнее, – поморщился Карлсон. И Валька понял, что ревность тут действительно ни при чем.

Но ведь тогда, в столовой, Изабо искала его взгляда, и сама позвала в мастерскую, и чего-то же она от него хотела!..

Очевидно, все упиралось в странную дружбу между Изабо и Верочкой или же в то, что завязывалось между Изабо и Валькой. Иного объяснения он пока не видел. Хотя чувствовал, что в этой истории Широков душой на его стороне, и только понимание непостижимой правоты Карлсона заставило его плести ахинею про атомную бомбу.

– Значит, договорились, – твердо подвел итог Карлсон. – Насчет своих дизайнерских курсов не беспокойся, ближе к экзаменам я ей напомню, она позвонит Микитину, ты сходишь к нему на консультацию и так далее. Это даже надежнее. Сама она закрутится и наверняка забудет. А я ей точно напомню. Так что извини… Не твоя вина. Ситуевина, Валентин Батькович… Ну, говори, куда тебя дальше везти-то?..

В понедельник прямо с заводской проходной Валька отправился на колокольню.

Это была еще одна территория под юрисдикцией парторга – то есть с недавнего времени на птичьих правах. Но, как и Валькину «мастерскую» в конуре, ее пока не упраздняли.

Колокольней заводчане прозвали кирпичную башню, венчающую заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в нем пожилой фанатик Алик, которого так и звали – Алик с колокольни.

Хозяйство он наладил отменное, даже с герметически закрывающейся студией для «прямого эфира». А в его фонотеку не брезговали обращаться профессионалы из городского радиокомитета. На заводе раньше устраивали в обеденный перерыв радиоконцерты по заявкам, и Алик удовлетворял все вкусы, от романсовых до хард-роковых. Одновременно с исчезновением экрана соцсоревнования сгинули и радиопередачи. Но Алик оставался верноподданным Дениса Григорьевича, и тот, зная это, оказывал ему мелкие услуги, как второму верноподданному – Вальке.

– Привет! – сказал Алик, когда Валька вошел в «колокольню». – Ну, что сломалось? Маг? Радио? Утюг?

Он подрабатывал ремонтом, как Валька – оформлением свадебных альбомов.

– Хуже, – серьезно ответил Валька. – Голова не в порядке. Склероз буянит. Слышал песню, а что за песня – не могу вспомнить.

– Напой! – потребовал Алик.

– С моим голосом без бутылки не поют, – намекнул Валька.

– С твоим голосом и после цистерны лучше не петь, – съязвил Алик, добывая из тайничка пиво.

Потом Валька, как умел, исполнил ему кусок куплета про Торкватовы октавы.

– Понял! – обрадовался Алик. – Это у меня есть!

Он снял с полки бобину и насадил ее на штырь огромного пульта.

Валька прослушал песню два раза, потом потребовал конторскую книгу, где Алик вел учет своего музыкального хозяйства.

– Ну вот, «Баркарола», – показал Алик пальцем нужную строчку. – Романс. Слова написал Иван Козлов, был такой слепой поэт в начале прошлого века. Музыка Глинки. Что тебе еще надо?

– Бумажку. И ручку.

Валька записал и Козлова, и Глинку.

Вечером, когда домашние приклеились к телевизору, он спросил у тещи, где у нее могут быть всякие древние русские поэты. Она молча махнула рукой на полку – там стояло штук шесть одинаковых «Антологий» в ожидании оптового покупателя.

Валька отыскал «Баркаролу», прочитал ее и задумался. Оказалось, что Глинка использовал только четыре куплета. Самые жизнерадостные.

– Что же, что не видно боле над игривою рекой в светло-убранной гондоле той красавицы младой, – негромко пропел Валька, – чья улыбка, облик милый волновали все сердца и пленяли дух унылый исступленного певца?..

Пелось легко, слова оказались певучие.

– Вот прекрасная выходит на чугунное крыльцо; месяц бледно луч наводит на печальное лицо; не мила ей прелесть ночи, не манит сребристый ток, и задумчивые очи смотрят томно на восток…

Валька встрепенулся – он понял, что за женщина тосковала у окна на его рисунке. Откуда, каким образом он выловил ее в беззаботной «Баркароле» – он понять не мог. Валька запел дальше – скорее всего, безбожно фальшивя, но просто читать он был не в состоянии. И пропел до самых последних строчек, самых неудобных для пения: