Наталья Калинина - Тонкая нить предназначения Страница 9

В эти дни она столько думала о том, что могло случиться в усадьбе в начале прошлого века, что невольно принялась визуализировать образы и лица и додумывать те моменты, которых ей так не хватало. Воображение у нее всегда было живое, Олеся даже стала опасаться, что, увлекшись и поверив в «свою» историю, отойдет от фактов и пойдет по ложному пути. И все же не могла избежать искушения в отдельный файл заносить то, что рисовало воображение. Основываясь, конечно, на фактах. И так у нее выходила своя история, наполненная деталями.

1912 год. Поместье Соловьево

– Отец, вы звали?

Дарья робко переступила порог погруженной в полумрак комнаты и замерла в ожидании ответа. Спальня в очередной раз показалась ей чужой из-за задернутых тяжелых портьер, не пропускающих солнечного света, и тяжелого запаха болезни – микстур, пота, несвежего белья.

– Да. Проходи, доченька, – ответил ей больной сухим и безжизненным, словно треск сучьев, голосом. Но вначале Дарья услышала, как заскрипели под тяжестью его тела пружины, как вырвался из груди то ли стон, то ли хрип, перешедший в короткий кашель. И девушке на ум невольно пришло сравнение со старыми напольными часами, стоявшими когда-то в столовой: те тоже, прежде чем пробить нужный час, скрипели пружинами, хрипели, затем разряжались отрывистыми, будто покашливания, звуками, которые наконец-то сменял бой. Часы, безнадежно сломавшиеся, уже давно куда-то увезли, и судьбу их Дарья не знала. Но помнила, что перед тем, как окончательно стать, часы будто сошли с ума: стрелки завертелись в бешеном темпе, хрипы и стоны, перемежающиеся боем, раздавались каждую четверть часа. А затем часы вздрогнули несколько раз, будто в агонии, завибрировали всем корпусом в потугах разразиться боем, но только лишь тихо скрипнули и навсегда замолчали.

Дарья подошла к темнеющей в сумраке кровати, напоминающей остов небольшой парусной лодки, только со сломанной мачтой и убранным парусом. Многое она бы отдала за то, чтобы отец вновь встал с постели, прошелся по дому знакомым твердым шагом, поскрипывая половицами, за шуршание свежей газеты в его руках во время утреннего чаепития. Тот, кто лежал на кровати, совсем не походил на ее сильного и крепкого родителя. Очертания тела, вырисовывающиеся под скомканным покрывалом, принадлежали высохшему старику, но никак не мужчине, пусть уже и находящемуся на пороге старения, но еще не вступившему в его активную фазу. Дарья молча придвинула стоявший у стены стул к постели и присела на краешек, смиренно сложив ладони на коленях. Отец ослабел настолько, что лишь слегка смог повернуть к ней голову.

– Доченька, послушай… Времени мне осталось мало… – начал он и вновь зашелся натужным кашлем. Белая, будто испачканная в муке рука метнулась к горлу, но на полпути бессильно упала опять на постель.

– Платок… Дай платок, – прорвался сквозь кашель сип. Дарья поспешно поднесла к губам отца белоснежный платок, выхваченный из кармана. После того как приступ оборвался, девушка нежно обтерла губы больного чистым, не испачканным кровавыми пятнами уголком, а затем намочила в серебряном тазу, стоявшем у окна на маленьком столике, полотенце и положила на пылающий лоб отца.

– Спасибо, милая… Послушай меня. Не доживу до утра… Страшно мне тебя оставлять одну. Времена, чувствую, грядут смутные.

– Отец…

– Не перебивай, – попросил умирающий, и в его слабом голосе прорезались знакомые твердые нотки, которыми в бывалые времена он отдавал указания дворовым и кучеру. – Одну я тебя не оставлю. Андрей Алексеич о тебе позаботится… Он мне обещал. И ты пообещай…

Больной замолчал, словно в неловкости, и Даша похолодела от угаданного, пусть и не произнесенного вслух, окончания фразы. Андрей Алексеевич Седов был приятелем отца, хоть дружбу водили они сравнительно недолго. О нем Дарья знала, что был он вдовцом, первая его жена, Ольга Владимировна Пустовецкая, скончалась через год после свадьбы. Был генерал небеден. В его распоряжении находилось два поместья, оба располагались в соседних областях. Но жить Седов предпочитал в Петербурге. «Не деревенский я житель, да и по долгу службы должен находиться в столице», – как-то обмолвился он за столом во время обеда, будучи у них в гостях. В последнее время генерал зачастил в деревню и в каждый свой приезд обязательно наведывался в гости. Приезжал всегда с подарками и гостинцами: Дарье привозил цветы и конфеты, отцу – книги. Нередко присылал свежую дичь. Отец охоту не уважал, а вот Седов – очень. Один раз даже привез в подарок шкуру убитого им медведя. Даша подарку не обрадовалась, но отец, чтобы не обижать дорогого гостя, велел постелить шкуру в своем кабинете возле маленького камина. С каждым визитом генерал стал задерживаться в их доме все дольше и дольше. И папа, к недовольству Даши, стал вести себя так, будто вступил с ним в сговор и в каждый визит под тем или иным предлогом ненадолго оставлял дочь с гостем наедине. Девушка сердилась про себя на отца, догадываясь, что тот задумал сватовство, но вслух никак не выказывала недовольства перед Андреем Алексеевичем, напротив, старалась быть с ним любезной. Ей уже исполнилось девятнадцать, красавицей она не была и иллюзий, что к ней посватается красивый молодой человек из благородной семьи, не питала. Генерал же был еще не стар, моложе отца, все еще привлекателен внешне, умен и состоятелен. То есть мог составить ей хорошую партию, и Дарья это понимала. Но было в нем что-то, что ее настораживало и пугало. Какой-то дикий, тщательно скрываемый нрав, граничащий с жестокостью. Каждый раз, когда Андрей Алексеич заговаривал с ней, Даше вспоминалась шкура убитого медведя и невольно рисовалась неприятная картина: вот генерал, горделиво красуясь, стоит рядом с поверженным зверем, поставив на его голову ногу в сапоге, а то и участвует в разделывании туши. Ее, от природы добросердечную и сострадательную к любой живой твари, такие картины приводили в ужас. Однажды генерал даже спросил Дашу, не дурно ли ей. Девушка пробормотала какую-то отговорку и попросила обеспокоенного гостя принести ей воды.

Седов навестил отца во время болезни дважды. В первый раз задержался недолго, чтобы не утомлять больного, но затем прислал своего доктора, хоть отца уже лечил семейный врач. Доктор от генерала долго осматривал больного, неодобрительно покачал головой и прописал дополнительные микстуры.

Во второй раз Седов нанес визит больному вчера и на этот раз задержался. Они с отцом о чем-то очень долго говорили за закрытыми дверями спальни, так, что Дарья начала беспокоиться, не утомился ли чересчур больной. Когда ее беспокойство достигло апогея, дверь открылась, но гость всего лишь передал ей просьбу отца принести из кабинета большую шкатулку, в которой хранились важные бумаги. И после того, как Дарья исполнила пожелание, хозяин с гостем уединились еще на полчаса.

И вот сегодня отец рассказал ей, о чем вел накануне разговор с гостем. Даша угадала: речь шла о ней и ее будущем. Генерал Седов попросил ее руки, и отец дал согласие на брак.

– Пообещай мне, милая… Так мне будет куда спокойней. Матушка твоя, царствие ей небесное, рано покинула нас, и я тогда поклялся, что сделаю все возможное для твоего счастья. Уж прости, милая, может, что-то не так делал, но старался…

– О чем вы, папенька! – воскликнула Дарья, стараясь не расплакаться. – Кто еще был так счастлив, как я?

– Андрей Алексееич пообещал мне, что с ним ты не будешь знать ни горя, ни нужды.

Ах, если бы отец в тот момент знал! Знал бы, на что обрекает горячо любимую дочь, на смертном одре выпросив у нее обещание выйти замуж за генерала Седова. Но он умер тихо на рассвете, во сне, успокоенный тем, что передал судьбу дочери в надежные руки.

После окончания траура Дарья сдержала данное отцу слово и вышла замуж за Андрея Алексеевича Седова. Свадьба была скромной, но в качестве подарка новоиспеченный муж переписал на жену поместье, переименовав его в «Дарьино». Может, была бы Дарья и счастлива в своей новой жизни, если бы не страшное открытие, сделанное уже после свадьбы, когда узнала она, что запятнана душа ее супруга несмываемым грехом.

На обратном пути Марина почти бежала, так, что Алексей едва за ней поспевал. Она оглянулась на него лишь раз и по его нахмуренным бровям догадалась о его крайнем раздражении. Но, упрямо закусив губы, быстро шла вперед, зачастую даже не по тропе, а напрямик по густой и высокой траве, лишенной летней сочности и оттого колкой и жесткой.