Марк Алданов - Бред Страница 9

— Мы никакой войны не хотим. По учению Маркса, капитализм всё равно обречен. Нам воевать незачем.

«Ишь ты. И «учение Маркса». Но об этом ты, кажется, говоришь неуверенно, вроде как Чичиков о своих херсонских имениях».

—   Я совершенно с вами согласен. Какие уж теперь отчаянные дела!

—   При найме же агентов, — сказал раздраженно полковник, — мы кроме опыта и техники считаемся тоже с разными обстоятельствами. Вы очень дорогой агент, вы не русский, принципов у вас нет (он хотел сказать: «чести у вас нет»), вы картежник, вы слишком известны в шпионском мире, ваш рост и наружность слишком обращают на себя внимание... Если вы ответа мне пока дать не можете, то, очевидно, вы пожелали меня видеть по недоразумению?

—   Я хотел поговорить не о себе, а об одной даме.

—   Не о той ли, с которой вы вчера обедали в ресторане на Курфюрстендамм? — спросил полковник. — Очень красивая женщина.

—   Именно о ней. Разве вы ее видели?

—   Мы обязаны всё знать, — сказал полковник, не отвечая. Он Эдды не видел. — Кажется, ее зовут Эддой? Ну, что ж, в принципе «сие мне не вопреки», как говорит кто-то у Лескова. Только я с ней запусто говорить не буду. Нам ни драматических инженю, ни гранд-кокетт не требуется. Слышал, что она поэтесса? Поэтессы нам не нужны. Дуры тоже не нужны...

—   Она не дура. И как вы правильно заметили, она очень красива.

—   Это, конечно, важно.

—   Кроме того, она превосходно говорит по-французски, по-немецки, по-английски.

—   Это тоже очень важно. Но вы сами понимаете, одно дело вы, а другое дело — эта дама, которая, кажется, никакого опыта не имеет?

—   Нет, не имеет.

—   Она ваша любовница?

—   Моя личная жизнь касается только меня.

Пока она нас не касается. Но, как вы понимаете, если вы или она поступите к нам на службу, то нас будет касаться всё, что касается вас, или, по крайней мере, всё то, что может быть нам интересным. Много платить мы ей не будем. В Берлине она нам не нужна.

—   Она может поехать куда угодно. Например, в Нью-Йорк или лучше в Париж.

—   Все наши агенты хотят поехать в Париж.

—  У вас под Парижем наверное найдется работа. Там верховное командование Запада.

—  Спасибо за это ценнейшее сообщение.

—  Военные секреты теперь в сущности есть только в двух местах: в Вашингтоне и в Роканкуре, то есть в Пентагоне и в SHAPE. По-моему, их легче узнавать во втором. Ведь там люди четырнадцати национальностей.

—  Спасибо и за этот ценный совет. Говорят, этот Сакер...

—  Сакюр. Американцы произносят Сакюр.

—  Не люблю, чтобы меня перебивали! И я их сокращений не знаю. Говорят, этот Сакюр — превосходный генерал. Не наш Жуков, но превосходный, один из лучших в мире, а?

—  Я тоже так слышал. Превосходный, но без армии... Разумеется, у вас есть агенты везде. Всё же, красивая женщина, превосходно владеющая иностранными языками, может пригодиться.

«Как будто готов и любовницу предать, — подумал полковник. — Хорош гусь!»

—  А вы не будете уж слишком огорчены, если она попадется?

—  Это наш профессиональный риск.

—  Конечно, если ее поймают, то французы, чтобы не начинать с нами истории, верно только вышлют ее из Франции. Может быть, именно поэтому «лучше в Париж«, а?.. Но вы знаете, у нас правило: або мы, або они. Какова гарантия, что она не двойная агентка?

—  Гарантий не бывает. Тут ваш профессиональный риск, — сухо ответил Шелль.

Вам, надеюсь, известно, что мы с двойными агентами не церемонимся?

— Действительно, это всем известно, — сказал Шелль. Он что-то загадал (часто делал это в рискованном положении). Вышло: можно. — Следовательно, незачем и повторять. Незачем людей запугивать. Это ведь метод политической полиции.

Полковник нахмурился.

— Политическая полиция тут совершенно ни при чем! Я русский офицер, служу России и русской армии!

«Так и есть. У него эта навязчивая идея. Теперь ясно, что микрофона нет».

— Я именно это и хотел сказать. Вы методом запугиванья наверное не пользуетесь. Я знаю, что вы старый боевой офицер. — Шелль показал взглядом на колодку, висевшую слева на мундире полковника. — Я не хотел сказать что-либо обидное.

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга.

—   Говорить мне «обидное» я вам и не посоветовал бы!

—   Конечно, я тут на вашей территории. Но я аргентинский гражданин. Даже полиция не пошла бы на дипломатический инцидент без причины и цели.

Полковник саркастически засмеялся.

—   Это, разумеется, очень страшная штука: дипломатический инцидент с Аргентиной! Того и гляди, она двинула бы свои войска на Москву!.. Мне, впрочем, нравится, что вы не из пугливых. Добавлю, что и я не хотел сказать ничего обидного. И говорил я не о вас, а об этой Эдде.

—   Она начинающая. Куда уж ей быть двойной агенткой!

—   То есть, годилась бы хоть в агентки — просто? Пожалуй, на пробу можно ее принять... А в дополнение к вам, я ее приму уже очень охотно. Вы меня об условиях не спрашиваете?

—   Это преждевременно. Ведь я еще не дал вам и принципиального ответа.

«Принципиального»! Хороши верно твои принципы!» — подумал полковник.

Порою он спрашивал себя, какие личные цели ставит себе тот или другой из окружавших его людей. И ответ почти всегда был один и тот же: первое, зарабатывать возможно больше, второе, угождать начальству возможно успешнее; дальше могли быть варианты, но незначительные. В отличие от большинства людей и почти от всех своих сослуживцев, полковник обладал способностью оглядываться на самого себя и иногда молчаливо признавал, что хвастать в последние годы нечем. Бывал сам себе почти противен в тех случаях, когда надо было почтительно и покорно выслушивать полицейских главарей. Их он почти всех считал подонками человечества. Не лучше их были и многие агенты. При первом знакомстве с агентом полковник хотел быть как бы дегустатором: попробовал вино, определил характер, качество и выплюнул. Но это ему не удавалось, и он обычно ограничивался тем, что был холодно корректен, старался говорить отрывисто, именно «наполеоновским тоном».

Очень раздражил его и Шелль. Вдобавок у полковника в последние годы вызывали недоброжелательство все крепкие здоровые люди, особенно же люди очень высокого роста. Невзрачная наружность с молодых лет была крестом его жизни. Он,, хотел бы быть по внешности именно таким человеком, как Шелль; почитал физическую силу и силу вообще. Теперь он вдобавок был полуинвалидом. «Этот субъект, конечно, «принципиальный»? изменник». Полковник хотел бы чувствовать к нему гадливость, но не чувствовал. Хотел бы, чтобы у него был, например, тонкий, писклявый голос, как у некоторых других людей огромного роста, как у Бисмарка, у Тургенева; но голос у Шелля был самый обыкновенный, впрочем, скорее неприятный.

— За деньгами мы не постоим. Платим не меньше других, а то и больше, было бы за что платить. До свиданья. Я буду ждать три недели. Ровно три недели, — сказал полковник и опять сделал вид, будто приподнимается в кресле.

У него была частная квартира из двух комнат, хорошо обставленная реквизированной мебелью. Над Umbau немецкого чиновника последовательно висели портреты Вильгельма II, Гинденбурга, Гитлера и, с 1945 года, Гете. У полковника был выбор тоже между четырьмя фотографиями. Вешать у себя портреты немцев ему не хотелось. Его отношение к Карлу Марксу было неопределенное, смутное и сложное. Знал, что надо восхищаться, и когда нужно было — правда, только случае крайней необходимости — называл себя марксистом» Но этот заросший бородой старик всегда вызывал у него антипатию и приводил его в дурное настроение духа. Повесил портрет Ленина, — тот был единственный русский из четырех. К нему полковник вдобавок испытывал чувство личной благодарности. Он вышел из низов, был сыном мужика, пошел добровольцем в гражданскую войну, выдвинулся, после этого изучал в академии военные науки и теперь попал если не на верхи, то в следующий за верхами общественный слой. Этим он считал себя обязанным Ленину. На противоположной же стене кабинета у него висел никак не принадлежавший к четырем Суворов. Полковнику иногда казалось, что эти два человека друг с другом удивленно переглядываются: как это оказались вместе? А люди, изредка заходившие к полковнику в его частную квартиру, поглядывали на фельдмаршала с тревожным недоумением: совсем не ему тут висеть.

Обычно полковник уходил ночевать домой. Но в этот день засиделся поздно, на следующее утро было назначено раннее деловое свидание, и он решил переночевать здесь. Полковник не терпел в своем служебном помещении того, что называл домашней атмосферой»: чем деловитее и строже, тем лучше. Всё же в стенном шкапчике у него были одеяло, подушка, бутерброды с ветчиной, а на столике был кофейник. Он взял бутерброд и налил себе кофе в стакан; не любил пить из чашки, как в Европе. Спать ему еще не хотелось.