Ольга Некрасова - Платит последний Страница 9

Эротика и романтика оказались несовместимы. У него обе руки были заняты ведерной садовой лейкой, а она чувствовала себя синюшным цыпленком из гастронома, потому что по ногам здорово дуло. Ивашников уложил ее в постель согреться, подоткнул одеяло, как маленькой, и сказал, что не хочет, чтобы борьба с бытом перешла у нее в борьбу с ним, Ивашниковым, а при таком свинском житье это неизбежно. Так что прав папа. Давай-ка, Лида, я провожу тебя домой.

Объяснялись недолго. Лида (с большим сомнением): «Ты не знаешь папу. Как только мы поженимся, он заберет нас к себе». Ивашников: «Ну, теть Зину-то папа не заберет, а я ее не брошу. И потом, зять при тесте-профессоре — фигура холуйская. Я просто не смогу. Не привык».

О любви не говорили. Но это был единственный в жизни Лидии случай, когда она не сомневалась, что человек любит ее, а не папину квартиру-машину-зарплату. И как раз этот человек с идиотским благородством отказался от нее.

Так он и остался как бы виноватым. Как бы Лидия готова была на все, а он поосторожничал. А то, что, навсегда уходя из ивашниковской развалюхи, она со страхом и облегчением косилась на серый дощатый сортир, было ее тайной. Позже она тысячу раз кляла себя за тот страх. Ну хорошо, не тысячу, но раза два-три в год, подвыпив по государственным праздникам и впадая в непонятные мужу истерики — кляла. Чем опытнее становилась, тем лучше осознавала, что Ивашников не гнал ее, а обозначил проблему: любишь — оставайся, но тебе придется жить, как я.

Она хотела жить с ним, но побоялась жить, как он.

Сейчас-то жалела. Отчего не пожалеть, когда лотерея разыграна и можно заглянуть в таблицу выигрышей. Ведра с водой ты таскала раз в жизни и в свои тридцать три выглядишь на двадцать пять. На тебе французское белье, надетое не для мужа, с которым не живешь, а для собственного удовольствия, потому что любовник, во-вторых, уехал, а во-первых, откровенного белья не любит. И тебя везет в иномарке Коля Ивашников, который и ведра таскал, и пиджака не имел, а вот поди ж ты, выкарабкался. Без тебя.

Ивашников молча крутил баранку. Сделал свое предложение в грубой форме, как пишут в протоколах, и ждал ответа.

— Как твоя тетя? — спросила Лидия.

— В прошлом году похоронил.

— А чего же меня не позвал?

— Я никого не позвал. Я похоронил ее тихо, — сообщил Ивашников. — Она и я. И могильщики.

— Ты все время опаздываешь, — сказала Лидия. — В прошлом году я бы нарисовала с тобой звездочку на фюзеляже. Я бы, может, и замуж за тебя пошла в прошлом году. А сейчас — извини. Я развожусь.

— …И уже приготовила запасную площадку, — понял Ивашников и с изумившей Лидию убежденностью выдал совершенную глупость: — Жалко. Года три ты на него убьешь, а там рожать будет поздно. Хотя ничего, я потом тебя в Германию отвезу рожать.

— Ты самоуверенный тип, Ивашников, — сказала Лидия. А Ивашников сказал:

— На том стоим.

Он подвез ее до суда и собирался дожидаться, но Лидия запретила. Не хотелось, чтобы Ивашникова увидел Парамонов и выдал ему то, что причиталось другому. Едва ли Парамонов полез бы драться, но был он злопамятен и на язык невоздержан.

Поднимаясь по ступеням — в Хорошевском, а по-старому Ворошиловском суде высокие ступени, — она прислушивалась, как там за спиной Ивашников, уезжает или нет. Не уезжал Ивашников. И мотор заглушил. Лидия взялась за дверную ручку, дверь отрылась сама, и пошли, пошли какие-то люди, озлобленные, молчащие, в черной коже.

Она вернулась к Ивашникову и снова зашвырнула свою хозяйственную сумку на заднее сиденье. Спросила:

— Колька, ты можешь быть человеком?

— Как пожелаешь, — сказал Ивашников, — хоть духом святым. Ты иди разводись, а я пока сгоняю в гастроном.

Лидия сразу же узнала свой чемодан. Совместно нажитый, если пользоваться судебной терминологией. Этот чемодан они с Вадимом только сегодня утром отвезли к нему. То, что сейчас он оказался у Парамонова, сразу же объясняло множество всего.

Парамонов сидел на банкетке рядом с каким-то чернявым — кажется, Лидия его видела в гараже — и, понятно, с чемоданом. А она по-старушечьи шаркала к ним по истертому судейскому линолеуму и на каждый шаг перечисляла про себя:

Ясно, ни в какую командировку Вадима не отправляли.

Ясно, кто был рядом, когда он говорил по телефону.

На чем они сломали Вадима, тоже ясно: у него нет московской прописки.

Нет, прописать его я могла к себе. Значит, не сломали, а купили.

Сволочь Парамонов, все равно уйду.

А я дура. Редкостная. Прожить жизнь с Парамоновым и поверить его знакомому — конечно, дура.

А вдруг, подумала Лидия на седьмом шаге, они действительно услали Вадима в командировку и просто выкрали чемодан? Конечно! Не мог он так! Он — Вадим! Вадечка, Вадим-Дим-Дим, Колокольчик мой полутяжелый. Ночью ткнешься — камень, только теплый. На руки возьмет и подбрасывает. Надежда и опора. Он вернется, и плохо же будет вам, гадам!

Наверное, она улыбнулась.

— У Эльчина для тебя записка, — сказал Парамонов, а этот Эльчин встал ей навстречу и протянул записку.

Лидия только видела, что почерк — Вадима, но прочитать не могла. Слова рассыпались на буквы, на его надежные широкие закорючки.

— Вадим хочет, чтобы ты вернула ключи от его квартиры, — сказал Парамонов. — Я знал, что мне ты ключи не отдашь…

Закорючки сложились в «ключи» и «отдай».

— …И привел нейтрального человека — Эльчина.

— «Эльчину», — сложились закорючки. И еще Лидия прочла свое имя и дурацкое «пожалуйста». Вот и вся записка.

— Я тебе не верю, — сказала она Парамонову, — ты даже когда говоришь правду, получается, что врешь.

Парамонов без слов кивнул на чернявого Эльчина.

— Дывай, — потребовал горец и протянул сложенную кузовком ладонь.

Лидии стало жутко. Он был не нейтральный человек, этот Эльчин. Он был совсем чужой человек. Совсем чужому человеку велено отобрать у нее ключи от счастья, и больше он знать ничего не хочет. Или не может. У Гусейна в гараже многие не понимают по-русски, это проверено. А ты не понимаешь по-азербайджански, и ведут они себя, как перед белкой в клетке: глазеют и болтают, явно про тебя, а может быть, про тебя с Вадимом.

— Дывай, — нетерпеливо повторил Эльчин.

Лидия достала из сумочки ключи, хотела бросить на пол, но побоялась. Было непривычно — бояться механика из гаража. Раньше у нее в этом гараже была персональная каменная стена — Вадим.

Она опустила ключи в ладонь с неотмытой чернотой в складках, и горец сразу же ушел, сунув руки в карманы.

— Сейчас наша очередь, только судья пошла отдыхать, — сообщил Парамонов. — Очередь для тебя держу, цени.

В подтексте было: очередь держу, хотя разводиться не собираюсь. Может, и ты передумаешь?

— Нет, — сказала Лидия. Парамонов понял и, как всегда, перевернул все по-своему:

— А я, заметь, не уговариваю. Осознаю, что после того, как тебя борец драл во все дырки, я со своими скромными способностями претендовать не могу.

— Дешево, Сережа, — с тоской сказала Лидия. — Нахамить, устроить скандал в суде, сорвать заседание — дешево.

— Да что ты, Лида, я и не думал. — Парамонов развалился, насколько можно было развалиться на банкетке. — Я, голубица, не хамлю, а выстраиваю наши с тобой новые отношения. Или думаешь, я буду сюсюкать — вернись, я все прощу? Нет, голубица, ты вернешься и так. Деваться тебе некуда: я у вас прописан, отец на моей стороне…

— Очень интересно, — вздохнула Лидия. — А с каких это пор ты зовешь его отцом и давно ли он на твоей стороне?

— Ну, отцом я его для тебя назвал. Для доходчивости. А на моей стороне он так примерно со второго инфаркта, когда его не брали в «кремлевку», а я устроил. Сегодня мы душевно поговорили, и он сказал именно такими словами: «Я, Сережа, полностью на твоей стороне». Пообещал, что тебе не даст ни копейки, пока в себя не придешь. Для твоего же блага.

— Я с ним тоже душевно поговорю, — пообещала Лидия. — Разменяюсь с вами, к чертям, и живите.

— Мы-то проживем, — заявил Парамонов. — Отец поедет на выборы, я в гараже… А ты на свою зарплату не проживешь.

— Привыкну, — мотнула головой Лидия. — Это не твоя печаль. И, ради Бога, не называй его отцом!

Садиться рядом с Парамоновым не хотелось, а стоять было унизительно. Она подхватила чемодан и отошла к подоконнику.

— Это ты сгоряча, — издалека сказал Парамонов. Какие-то старухи, видно, из тех, кто ходят смотреть суды, как «Санта-Барбару», стали прислушиваться, а одна высвободила из-под косынки любопытное ухо. — А как поживешь месяц на своих милицейских харчах, так и запросишься домой. Я приму, я не гордый. Слушай, Лид… — Он сверкнул глазом на старух, встал и подошел к Лидии. — Я ничего особенного не прошу, только положенное по закону время на размышление. Хочешь — поживи одна. Только на самом деле одна, без борца. А через месяц, обещаю, разведемся через загс. Если не передумаешь.