Андрей Остальский - Жена нелегала Страница 9

Он даже задал этот вопрос самой Женечке, но та ответила просто: «Я подчиняюсь инстинкту: если мне жалко существо, значит, жалко. А анализировать здесь нечего. Тварей с глазами не могу убить. А без глаз — могу, хотя это, может быть, и нелогично. Но ты, Алеша, логики не ищи».

Данилин рассмеялся. Женечка сама, наверно, того не подозревая, повторила байку Александра Коровина, знаменитейшего обозревателя «Вестей», который служил когда-то личным спичрайтером Брежнева и был к тому весьма близок. И вот как-то в Завидове, после удачной охоты, генсек и Коровин приняли изрядно на грудь и принялись нелицеприятно обсуждать государственные дела. И со свойственной ему резкостью Коровин принялся ругать сложившиеся на родине порядки, особенно упирая на то, что во многих решениях отсутствует элементарная логика. Дескать, бог с ним, с гуманизмом, и даже с марксизмом, и тем более с этикой и эстетикой. Но хотя бы элементарная последовательность и логика должны же все-таки присутствовать в том, что мы делаем? И вот тогда не совсем трезвый Брежнев вдруг торжественно поднял вверх руку, точно предваряя какое-то заявление чрезвычайной важности, которое должно было исчерпать спор. И так оно и оказалось, Брежнев действительно высказал тогда великую мысль. Театрально указывая ладонью себе на лоб, он сказал: «Логики, Саша, не ищи!» И торжественно замолчал.

Когда услыхал эту байку впервые, Данилин долго смеялся. А потом задумался и понял, что мысль и вправду была глубока. Ведь если советская система времен так называемого застоя сознательно отказалась от формальной логики, руководствовалась вовсе не рацио, а чем-то другим, то многое начинает проясняться. Многие недоуменные вопросы отпадают.

Выходит, что Политбюро, да и ниже расположенные властные слои, исходило из инстинктивных, интуитивных предпочтений. Одних тварей уничтожали, а других нет, одних возвышали, а других низвергали, одно разрешали, а другое запрещали, ведомые неким групповым инстинктом, коллективным подсознательным.

Вот ведь раздолье для последователей Фрейда! Жаль только, что и Фрейд и фрейдизм, согласно велению этой самой коллективной мудрости, были как раз категорически запрещены, приравнивались фактически к порнографии и даже антисоветской литературе.

Ну, коли так, если мы столько лет жили не по логике, а по наитию, то тогда что же, тогда все ОК, можно спать спокойно.

Когда начались сокращения в отделе писем, Женечка немедленно покинула газету. Не хотела, чтобы у нее за спиной говорили: «Ну эту-то не тронут, эта блатная!»

Напрасно Данилин ее уговаривал не уходить и убеждал, что все прекрасно понимают: ее не тронут не из-за связи с семьей главного, а потому, что весь отдел на ней держится. Нет, пошла Женечка мыкаться, и никакой бы работы не нашла никогда, если бы Данилин не бросился в ножки Польскому, главному редактору «Независимого журнала», и тот, мысленно записав за Данилиным крупный должок, пристроил Женечку в отдел проверки. От самой Женечки вмешательство Данилина было, конечно, скрыто — иначе она, чего доброго, и оттуда бы ушла, алогичная женщина.

Это было жестокое время, когда газета боролась за выживание и пыталась экономить, на чем можно и нельзя. Не только отдел писем попал тогда под нож. И инициатива сокращения отдела вовсе не от Данилина тогда исходила, а скорее уж от Игоря, ну и от коммерческого директора, ясное дело. Но Таня возмущалась: обратная связь с читателями жизненно необходима! А сколько ярких историй и знаменитых журналистских расследований началось именно с пришедших в редакцию писем! Сколько судеб человеческих перевернулось. Сколько общество узнало о самом себе. Эх вы, летописцы человечества, все теперь сплошь у депутатов да олигархов интервью будете брать?

В словах Татьяны была доля истины, которая беспокоила Данилина. Но, с другой стороны, в новый храбрый век высоких технологий письма постепенно становились анахронизмом. Некогда нормальным людям письма-то писать. Общим местом стало рассуждение: пишут сегодня в редакцию либо буквально сумасшедшие, на чем-то сильно сдвинутые, или уж просто склочники. Все меньше журналистского материала, все больше человеческого мусора, бесполезных отходов.

Так-то, может, и так, думал про себя Данилин, но как бы нам действительно не превратиться в газету для очень узкого слоя, во что-то, чего даже и газетой уже не назовешь… Другая крайность — откровенная бульварность, специализация на скандалах, сплетнях, на стыдном «остреньком», на сексе, на полоскании грязного белья. Но неужели нет чего-то посередине? Данилину казалось, что есть. И кому как не «Вестям» с их традициями не занять такую нишу? Но для начала надо было, во-первых, выжить и отстоять свою независимость, а во-вторых, понять, что с этой независимостью делать, да еще и коллектив как-то убедить двигаться в определенном направлении, а то ведь кто в лес, кто по дрова…

Вот почему, наверно, так завело Данилина полученное из Англии письмо. Потому как очень не хватало ему чего-нибудь такого — и триллер невыдуманный, (если не выдуманный!) и драма жизни человеческой. И еще странным образом что-то перекликалось в этой истории с его, данилинской, жизнью. Была тут какая-то непрямая, но важная ассоциация. Вот почему ему хотелось верить письму, вопреки даже здравому смыслу. А что, он, бывает, и ошибается, этот самый хваленый здравый смысл.

— Ну, и что ты собираешься теперь делать? — спросила Таня.

— Ехать надо в графство Кент, это я запомнил, это же мое любимое графство. А вот город…

Данилин закрыл глаза, обхватил голову руками и попытался максимально сосредоточиться, для этого у него была своя техника. Что-то похожее во всякой такой литературе описано, но он в этом деле был самоучка. дошел до всего методом проб и ошибок. Сначала надо было максимально расслабиться, вызвать ощущение тепла в конечностях, и главное — в плечах и шее, обмануть мозг, заставить его не думать ни о чем, кроме расслабления тела, а потом коварным ударом — раз! — и атаковать проблему на полном скаку.

Но Таня не дала до конца расслабиться.

— Не парься. Вот оно, письмо-то… И адрес на обороте. Город… Никогда не слышала о таком… Фолкстон… Народный камень какой-то — ну и название! Номер дома ничего не стоит запомнить — восемьдесят восемь!

— А, точно… У нас же у самих квартира с таким номером была на Наметке. Погоди, а Фолкстон этот в новостях мелькал, и не один раз… Все, вспомнил! Там туннель под Ла-Маншем на поверхность выходит. И еще — в дневниках Прокофьева он упоминается, помнишь? Между войнами этот самый Фолкстон был главными воротами на континент.

— Теперь самое сложное — название улицы… Гляди-ка, «роуд», а не «стрит», дорога… «парк роуд» — дорога к парку, что ли?

— Да, у англичан это очень даже принято: «дорога к церкви», почти к храму… Или — «дорога к Лондону». А еще забавней слово «апроуч». Представляешь: я живу по адресу — «приближение к станции, дом восемь»!

Татьяна засмеялась, засверкали серые озера, от них пошла теплая волна, и Данилин с удовольствием окунулся в нее, хрустнул косточками, внутреннее напряжение стало отпускать, расслабились усталые мышцы…

Все шло по плану… Даже лучше, чем можно было предполагать.

— Замечательно… Но только кто же этим будет заниматься? Кто поедет в этот самый Фолкстон? — спросила Таня.

— Ну, я не знаю… отправимся с тобой в отпуск, по-моему, ты давно хотела Мон-Сен-Мишель посмотреть? Плюс вообще Бретань и Нормандию заодно, проедемся по французскому северу, устриц наедимся дешевых и свежих. А там до Фолкстона рукой подать… Паром ходит из Булони…

Таня пожала плечами, повела головой, что-то еще такое глазами сделала при этом загадочное. Данилин перевел это так: «Не думаю, что это когда-нибудь произойдет, но если тебе надо для очистки совести на минуту в это поверить, если тебе так легче, то ладно уж, так и быть, не буду тебе портить настроение…»

Данилин вздохнул: наверно, жена права. Засосет текучка проклятая, все затмят ежедневные драмы существования большой ежедневной газеты; поездка на Ла-Манш будет бесконечно откладываться, становиться чем-то все более зыбким, фантастическим, пока не превратится в предмет насмешек и внутрисемейных шуток. Не доберется он ни до какого Фолкстона, не будет никаких «роудов» посещать и никакую Джули в глаза не увидит. И останется потом только грустное сожаление о несбывшемся приключении и несостоявшейся сенсации и еще о чем-то, чего и словами не выразишь. Закроешь глаза и, уже почти погружаясь в сон после очередного безумного дня, вдруг вспомнишь про Фолкстон, про загадочное письмо, про нелепую историю с мусорной корзинкой и подумаешь: «Эх, жаль, в какой-то другой, более правильной жизни все должно было быть иначе!»

Впрочем, если честно признаться, не единственный это будет предмет для сожалений, не первое такое печальное воспоминание о несбывшемся. И не последнее, надо думать, тоже. Как у Чехова в каком-то рассказе герой жалуется: «Жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку».