Алексей Хапров - Сын Духа Святого Страница 9

Сморкачев и его приятели по-прежнему молчали.

— Пять нарядов вне очереди каждому, — рявкнул майор. — Отработаете по прибытии в часть.

После этого он снова посмотрел на меня. Но в его взгляде я не заметил ни оправдания, ни одобрения.

— А тебе, — сказал он, — придется заплатить за разбитое стекло. Следуй за мной к начальнику поезда.

Я покорно пошел за ним. В штабном вагоне на меня составили протокол, выписали штраф, который я тут же оплатил, после чего у меня вообще не осталось денег.

Когда мы с майором вернулись обратно, я, проходя по вагону, ловил на себе недружелюбные взгляды. Очевидно, мои будущие сослуживцы считали виноватым во всей этой истории именно меня. И я не мог понять, почему? Ведь я — лицо пострадавшее. Я ни к кому не лез. Это ко мне лезли. Я только себя защищал.

Как мне было ни тяжело ощущать витавшую в воздухе враждебность, я не стал никому ничего объяснять. "С какой это стати я должен перед всеми оправдываться? — думал я. — Пусть думают обо мне все, что хотят! Плевать я на всех хотел!".

Оставшаяся часть пути прошла спокойно. Ко мне больше никто не приставал. Правда, со мной никто и не разговаривал. Меня откровенно сторонились, и я оказался словно изолированным в пустоте.

В последующем я не раз вспоминал этот эпизод. Я прокручивал его в памяти от начала и до конца, пытаясь понять, почему после этой склоки все стали вдруг относиться ко мне с таким пренебрежением? Даже майор отводил от меня глаза. Я считал это несправедливым. Мне было обидно. Мне казалось, что такой бойкот заслужил не я, а Сморкачев. Но, тем не менее, все почему-то обрушились именно на меня. Меня сжигало чувство горечи. Я замкнулся, ни с кем не общался, и в результате, в скором времени, снова стал чувствовать себя изгоем. Так же, как и в школе.

Но так ли уж несправедливы были по отношению ко мне?

Прокрутим этот эпизод еще раз. С чего все началось? С банального тычка в бок. "Гони рубль!". Но разве этот тычок был сильным? Разве тон Сморкачева был оскорбительным? Он был непринужденным, даже дружеским. Но я был так угнетен разлукой с домом, что любое обращение к себе воспринимал в штыки. Может, Сморкачев просто хотел помочь мне расслабиться? А я на него: "Пошел ты!". Тут не только он, тут любой обидится.

Переходим к тому, что последовало дальше. Я разбил окно. Подошел майор. Спросил, кто это сделал. Как вел себя Сморкачев? Он стоял и молчал. Он не сказал, что это моих рук дело. Он стоял и молчал! И все остальные тоже стояли и молчали! Никто не указал на меня, хотя все видели, что окно разбил именно я. А что я? Я начал показывать пальцем на каждого из них. Мол, они виноваты. Напились водки и дебоширят.

Да, теперь-то я понимаю, что действительно повел себя неправильно, и что в глазах остальных ребят смотрелся довольно неприятно. И, как ни горько это признавать, невзлюбили меня, действительно, справедливо.

После той стычки в поезде Сморкачев обозлился на меня не на шутку. Он не упускал ни одной возможности каким-то образом кольнуть меня, или задеть. Наши с ним перепалки стали регулярными. Временами доходило и до рукопашной, в которой успех неизменно сопутствовал ему. Заступаться за меня никто не хотел. И мне ничего не оставалось, как мучиться в бессильной злобе.

Что и говорить, каждый день в армии стал для меня сродни аду. Но конфликты со Сморкачевым были не единственным, что служило этому виной. Мой душевный гнет усиливала и окружающая обстановка в целом.

Мне совершенно претила военная дисциплина, где я был обязан лишь тупо выполнять приказы командира, без малейшего права что-либо возразить. Мне была ненавистна казарма, в которой было все открыто, и негде было спрятаться от чужих глаз. Я ощущал дискомфорт от строгого следования установленному распорядку: просыпаться и засыпать в одно и то же время, строем ходить на обед, в баню, на занятия, еще куда, и тому подобное. И что совершенно меня убивало, так это физические нагрузки. Строевая ходьба, кроссы, упражнения на перекладине изматывали меня до крайности, и выжимали все мои силы до последней капли.

Как-то раз, когда я проходил мимо штабного корпуса, меня подозвал к себе командир нашей части полковник Борисов. Это был уже достаточно пожилой, грузный мужчина, с заметно выпирающим животом, с широким, чуть сплюснутым, носом, и вечно лоснящимся, изъеденным оспинами, лицом. Он всегда держал себя жестко, решительно и властно, как, собственно, и подобает военному командиру. В части его все боялись.

— Зайди ко мне, — скомандовал он.

Я оробел. Зачем я мог понадобиться самому командиру части? Я послушно последовал за ним, зашел в его кабинет, и стал в постойке "смирно", ожидая его распоряжений.

Полковник уселся за свой стол и снял с головы фуражку. Под фуражкой оказались жиденькие волосы, сквозь которые просвечивалась розовая кожа. Так вот почему он никогда ее не снимает. Не хочет демонстрировать свою лысину.

Борисов вытер носовым платком вспотевшее лицо, и поднял глаза на меня.

— Что ты вытянулся? — спросил он, и кивком головы указал на стул. — Вольно. Садись. Расслабься.

Я послушно сел.

— Что, нелегка солдатская жизнь?

Я молча пожал плечами, не зная, как следует отвечать в таких случаях.

— Я вижу, твои однополчане не очень тебя жалуют.

Я снова пожал плечами.

— Не расстраивайся, — произнес командир части. — В армии хорошо только дуракам. Умных ребят в ней всегда недолюбливают.

Борисов замолчал, словно ожидая от меня какой-нибудь реплики. Меня, конечно, поразило его откровение. Но я опять ничего не сказал. Я молча опустил голову и уставился на свои сапоги.

— Это хорошо, когда в роте есть хотя бы один серьезный, нормальный парень, — продолжал Борисов. — Мне такие ребята нужны. Нужны для того, чтобы контролировать обстановку и поддерживать дисциплину. Как ты думаешь, сможешь ли ты справиться с такой ролью?

Я в очередной раз недоуменно пожал плечами.

— Не знаю. Сомневаюсь, что меня кто-то будет слушаться.

— А тебе и не нужно будет никому ничего приказывать, — возразил полковник. — Мне нужен человек, который бы информировал меня обо всех случаях нарушения Устава, правил внутреннего распорядка, неблагонадежных настроениях, и прочее. Ты будешь общаться только со мной. Разумеется, знать об этом больше никто не будет.

Я похолодел. Я понял, куда он клонит. В обиходе это называлось "вербовать в "стукачи". Поначалу большого энтузиазма его предложение у меня не вызвало. Меня в части и так не жаловали. А если я стану еще и доносчиком, и это, ни дай бог, раскроется, меня вообще со свету сживут. Но затем какой-то внутренний голос стал мне твердить: а почему бы, собственно, и нет? Ведь сослуживцы отравляют тебе жизнь? Отравляют. И вот теперь у тебя появляется прекрасная возможность им за это мстить.

— Игорь, я бы не хотел, чтобы ты воспринимал мои слова с позиции уголовника, — мягко обратился ко мне Борисов, заметив мое замешательство. — Я знаю, что ты сейчас подумал. Тебе в голову пришло слово "стукач", ты примерил его к себе, и тебе стало неприятно. Ведь так? Скажи, не стесняйся.

— Ну, так, — робко признался я.

— Вот видишь, я словно прочел твои мысли, — улыбнулся командир части. — Но здесь ты не прав. И вот почему. Ты знаешь, что раньше служба в армии считалась почетной? И если тебя вдруг по какой-то причине в нее не брали, это воспринималось, как позор, как то, что ты — не настоящий мужчина. Все проблемы в армии начались в шестидесятых годах, когда в нее стали привлекать бывших уголовников. Они люди наглые, нахрапистые. Они принесли в нее свои принципы и понятия, которые, увы, прижились. И в результате армия утратила в глазах людей тот почет, который имела раньше. В армию теперь не стремятся. Ее теперь, наоборот, всеми силами стараются избежать. Ведь так?

— Так, кивнул головой я.

— Армия, в которой господствуют уголовные порядки, и в которой нет жесткой дисциплины — это не армия, а самый настоящий сброд. Такая армия недееспособна. Мы, командиры, всячески стремимся к тому, чтобы в наших частях существовал порядок. Но для того, чтобы его поддерживать, мы должны знать, кто и каким образом его нарушает. А кто нам в этом сможет помочь, кроме как не вы, солдаты? В разговорах про армию только и слышишь, что о "дедовщине". Но как мы можем избавить вас от "дедовщины", если вы сами же покрываете тех, кто над вами издевается? Информаторов не любят только мрази. Потому, что они их боятся. Информаторы не дают им развернуться на полную катушку. Нормальные люди, с нормальным мировоззрением, которые не нарушают закон, не отравляют жизнь других людей, которые понимают значение порядка и дисциплины, к информаторам относятся спокойно, потому что им нечего бояться, потому что они знают, что информаторы — это их защитники. Так что, Игорь, не надо смотреть на жизнь глазами уголовника, и поддаваться чувству псевдотоварищества. Ведь ты не уголовник. Ты нормальный, порядочный человек. И если ты покрываешь нарушителя закона, ты, тем самым, поощряешь его на новые преступления. В том числе и на те, которые будут направлены против тебя. О твоих контактах со мной никто больше знать не будет. Главное, чтобы ты сам себя не выдал. Будь осторожнее. Я же со своей стороны постараюсь облегчить тебе службу. Ну, так как? Берешься за это дело?