Александр Войнов - Мне нравится все то, что принадлежит другим Страница 9

– Все, хватит с меня, – жаловался он Левше. Рука уже не та. Я свое отслужил. Пора о вечном подумать. Да, и Иоанн Сторожев, душеприказчик царев, по ночам все чаще являться стал в сновидениях. Не к добру это. Видимо, недолго осталось рабу Божьему Никанору.

– Ты себя рабом Божьим считаешь, а заповеди "не убий" не соблюдал, – заметил Левша.

– Я раб Божий в том понимании, что никто кроме Бога над собой не признаю. Теперь я сам по себе, и никто мне не указ. Жалею только, что поздно понял, что не тому Богу служил и душу свою загубил. А убивал потому, что время было такое. Не я их, так они меня. Тебе пока это не доступно, может, поймешь когда-либо. Помнишь те две могилы на кладбище, что в стороне стоят? Моих рук дело. Не так давно сходка была в городе воровская, на ней урки меня и приговорили, за работу мою исполнителем. Много я ихнего брата положил. Так вот, посылают они двух проигранных, чтобы они меня "прибрали". А не тут-то было. Я их враз вычислил, когда они от вахты тюремной за мной увязались. Вечерело. Босяки момент подобрали, когда я дорогу собирался перейти и внимание на транспорте сосредоточил, да с двух стволов огонь вести стали. А я на чеку был. Упал и сразу же на опережение. Им – то невдомек, что меня пуля не берет. Тут я их и положил рядом друг к дружке. Недаром "Ворошиловского стрелка" имею. По моей просьбе их и похоронили недалече, чтобы мог я к ним наведываться. А как Богу душу отдам, то между ними меня положат. Не будет нигде им пощады. Так что, хочешь мира – готовься к войне. Мне в этой присказке вторая половина больше подходит. Она промеж нас паролем будет, и ты этих слов не забывай никогда.

Ближе к вечеру Никанор с Левшой уходили в сосновый бор и за дальней просекой упражнялись в стрельбе из пистолета. Никанор вешал мишень на старую высохшую сосну и с тридцати шагов, от бедра, почти не целясь, разряжал в нее обойму девятимиллиметрового парабеллума. Пули ложились кучно. Это упражнение он повторял из положения "с колена" и "лежа".

– Он от отца мне достался. Трофейный. Папаша его с первой Мировой привез. Хотел, было, его Юровский у меня на наган выменять, но я отказал Якову Михалычу. И не жалею, – любовно погладил Никанор вороненую сталь. – Ни разу не дал осечки. Бери, пробуй, – протянул он пистолет Левше. – Пригодится. Патронов не жалей. Тоже трофейные. Но уже с Отечественной. Пока не дам команду, ствол вверх держи.

Никанор обвел красным карандашом дырки на мишени, оставшиеся после его выстрелов.

– На спусковой крючок резко не дави, он этого не любит. И рукоятку не сжимай до боли. Пускай в твоем мозгу пистолет с рукой сольется в единое целое, и ствол будет продолжением кисти. А теперь совмещай разрез на прицеле с мушкой и выводи на одну линию с мишенью. Бери чуть ниже, учитывай отдачу.

Вернувшись домой, Никанор привычными движениями разбирал, чистил и смазывал парабеллум.

– После стрельбы пороховую гарь из ствола убрать необходимо, чтобы нарезку не разъедала. От нарезки точность напрямую зависит.

Никанор собрал парабеллум и спрятал в комод под белье.

– Пистолет – дело надежное, но не всегда он под рукой. Много есть разных предметов, которыми оружие заменить можно. Вот штопор, к примеру. С виду вещь безопасная, а в умелых руках ему цены нет. Или метр складной. Стоит только заточить с двух краев. А также ремень брючный – секунда, и удавка готова. Ты слушай, да на ус мотай. Сгодиться по твоей жизни. По всему видать, не простая у тебя дорога впереди. А вот взять стул обычный или же табурет. Его как щит использовать можно и для нападения сгодиться. Но самое главное – это зверя в душе воспитать надо. И в нужную минуту с цепи спустить. Этот зверь все за тебя и сделает. Он ни страха, ни жалости не знает. Надо только зверя этого контролировать и сразу же после дела на цепь сажать. Иначе он и тебя сожрет. Ну, хватит об этом. Бери две колоды карт, будем в "штос" игру вести. Научу тебя и "баламута" метать, и "трещотку" трещать. Сейчас в эту игру только блатные и шулера играют. Нет уже у нас ни дворян, ни аристократов. Всех разогнали. А лучше ли без них, сказать трудно. Цветом нации они были, хоть и с гонором. Патриоты, и честь берегли.

В конце следующего лета Никанор перестал ходить на работу, безвылазно сидел дома и никого, кроме рыжего кота по кличке Золотой, к себе не впускал. Они сдружились. Бесхвостый, забыв старые обиды, переселился жить к Никанору и стал на полное довольствие. Каким-то непостижимым образом Катсецкий приучил его есть хлебный мякиш, смоченный самогоном, и заедать конской колбасой. Переживший годы оккупации, и без того наглый Золотой, совсем потерял нюх. Он по-хозяйски разгуливал по коридору, мочился за старым, источенным шашелем платяным шкафом, выставленным за ненадобностью в коридор, время от времени призывно и хрипло орал не своим голосом, сытно отрыгивал и никому из жильцов не уступал дорогу. Нагулявшись, он через форточку возвращался к лежавшему на кровати Никанору и, скрутившись клубком у него на груди, мирно засыпал. Никанор мог часами лежать без движения, стараясь не нарушить покой своего любимца, и ему казалось, что наконец-то он встретил существо, понимавшее его без слов. Проснувшись, Золотой приводил себя в порядок, тщательно вылизывая шубу, прыгал на стол, нехотя, как будто делая кому-то одолжение, доедал остатки конской колбасы и, усевшись на краю, немигающими глазами пристально глядел на Никанора.

– Эх, жаль, поздно снюхались, – думал бесхвостый. – Хотя бы так протянуть подольше, а там ему и конец.

Как-то под вечер, небритый и осунувшийся, в одночасье постаревший лет на десять, Катсецкий вышел в коридор и постучал к Левше.

– Ну вот, брат лихой, и финита. Дольше всех протянул я из тех, кто царскую фамилию со свету сжил. Никого в живых не осталось, кроме меня. Я за всеми наблюдал издали, сколько мог. Ни один своей смертью не помер. Кто в петлю влез, кто яд принял, а кто в речке утопился. Последним Юровский сгинул. Саркому в легких у него доктора обнаружили. Вот он со страху и боли на ремне и удавился. А официально в газетах пропечатали, что заслуженный чекист умер от рака. И, что характерно, при всех этих трагических случаях рыжий кот околачивался. Мистика какая-то. Хотя я в мистику не верю. Простое стечение обстоятельств. Совпадение. Теперь и мой черед настал. Отгулял я свое. Ни пить, ни есть не могу. Ничего живого во мне не осталось, одна оболочка. Все прогорело дотла. Сна нет. Только задремаю, сразу зовет кто-то. А днем тоска такая, что хоть волком вой. И отец Иоанн во сне перестал являться, может он бы чего присоветовал. – Все, больше к тебе не приду. В другом месте, может, свидимся, – сказал священник, когда в последний раз приходил. А я все надежду имел, что умру своей смертью, а смерть не идет. Я, как-то пытался его разыскать, что бы он проклятие с меня снял. Даже в Арзамас ездил. Откуда он родом. Но там сказали, что Иоанн Сторожев с белыми ушел в Китай. Там, в Харбине и отдал Богу душу. Видать, от судьбы не спрячешься. А, не хотелось бы заниматься самогубством. Думаю, всему виной камни эти романовские. Потому, как кровь на них. Я их тогда неделю в родниковой воде отмачивал. Из-за алмазов этих и сбывается предсказание Иоаново. Если быне пожадничал и камней не присвоил, то все, может, по-другому и сложилось.

– Зачем же ты к ним прикоснулся? – С укором поинтересовался Левша.- Они же в крови были.

– Сам не знаю,- ответил Кат,- мне тоже нравилось все

то, что принадлежит другим. Юровского школа. Яков Михайлович, когда адмирала Колчака к "стенке" ставили, так же маху не дал. Серебряный портсигар у Верховного правителя позаимствовал перед расстрелом. Папиросы солдатам роздал, а портсигарчик себе оставил. На память. А в нем не менее, чем фунт серебра было.

Никанор, прикрывая горловину ладонью, высыпал на тарелку горсть самоцветов.

– На, полюбуйся. Вот они, красавцы. Четвертый десяток пошел с тех пор, а они все при мне. Ни разу надолго не расставались. Последнее время, когда стал жизнь вести оседлую, я их в этом графине хранил. Угол преломления света у чистого алмаза точно такой же, как у воды. Вот их и не видно. И графин всегда на виду. Ну, а теперь не придумаю, что с ними делать. Может, с собой заберу, Харону за переправу отдам. А может, тут оставлю. Только вот кому? Не решил еще. Это и от тебя зависеть будет. Пошла ли тебе моя наука впрок? Воспитал ли ты в себе зверя или так и остался засранцем, способным только в чужие калоши гадить?

Никанор принялся мерить комнату нервными шагами.

– Просьба у меня к тебе последняя, – Катсецкий подошел вплотную к Левше, – В эту ночь, когда выстрел услышишь, ты вот этим ключом дверь отопри и пистолет унеси, а дверь наново закрой. Парабеллум в мокрое полотенце завернут будет, чтобы ожога у меня на лице не осталось.

Никанор снял со стены старый пожелтевший снимок, вынул из фанерной рамки и поджог от керосиновой лампы. Фотография горела медленно и неохотно, как будто души тех, кого она однажды запечатлела, протестовали против повторного аутодафе.