Павел Шестаков - Страх высоты Страница 9

— И Светлану ветром принесло?

— Если б не она, нашлась бы другая.

— Кстати, что вы о ней думаете?

— Трудно сказать. Вы же ее видели. Грудь на уровне мировых стандартов. С фирменной вывеской "Сделано в России". Можно показывать на международных вывесках. А внутренне… Впрочем, не знаю. Вы библию читали?

Мазин кивнул:

— Читал.

— А я нет. Говорят, там Иисус Христос сказал кому-то… или о ком-то, кто согрешил: "Прости его, господи, потому что не ведает, что творит".

— Так Светлана не ведала?

— Думаю, что нет. Девочке улыбнулось счастье — жених с будущим — вот и все. Активной силой был Антон. В этой волоокой девуле он увидел очередную фазу своего восхождения. Решил увенчать успех законным браком с осчастливленной невинностью. Она, правда, путалась с каким-то реактивщиком.

— Здорово вы его не любили! — сказал Мазин.

— Я имел на это право. — И видя, что Мазин хочет возразить, остановил его жестом: — Нет, не ревность! Тут мне просто не повезло.

— А что же?

— Дело в Инне.

— Вы не можете простить, что Тихомиров оставил ее?

— Он ее обворовал.

Мазин почувствовал, что трезвеет.

— Речь идет не о деньгах, разумеется. И не о моральном грабеже.

Мазин ждал.

— Он украл труд ее отца.

Рождественский налил в бокал нарзану:

— Буквально. Я имею в виду неопубликованную работу Кротова.

От коньяка в голове почти совсем ничего не осталось.

— Это сказала вам Инна Константиновна?

— Нет. Я нашел в своей квартире тетрадку с записями Кротова. Это основа диссертации Антона. Без них не было бы даже кандидатской, не то что докторской.

Мазин потянулся к графинчику с коньяком. Рождественский засмеялся:

— Что, разобрало? А мне захотелось минеральной. Но почему наша команда так бездарно играет?

— Мы уже говорили об этом, ей недостает волевых качеств.

Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.

— Чего не скажешь о Тихомирове.

— Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!

— А кто мог его разоблачить?

— Инна Константиновна.

— Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.

— Зато другие понимают.

— Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.

— Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?

— Не знаю.

— Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?

— Нет.

— И ни с кем другим?

— Вы первый.

— Почему?

— Почему с вами или почему ни с кем?

Мазин не успел ответить.

— Почему с вами — я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем — потому что зачем? Зачем?

Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:

— Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят — зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?

— Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!

— Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?

— И о ней.

— Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.

— И еще потому, что вы спортсмен?

— Не понимаю.

— Нельзя бить лежачего, а тем более…

— Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.

— Мокрое поле.

— Тяжелый мяч.

— А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.

— Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".

— С вором?

— Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали — профессия!

— Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?

— Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.

— Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.

— Одну. Самую нужную. Их было несколько.

— Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?

— Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.

— Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?

— Не понимаю.

— Вы нашли ее после его смерти?

— Я сказал.

— Конечно. Но разрешите еще один вопрос.

— Пожалуйста!

— Что бы вы сделали — предположим невероятное, — если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?

— А вы правда в отпуске?

— Правда.

— Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.

— Да, это можно считать психологическим алиби.

— Мне уже необходимо алиби?

— Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?

— Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.

— В отпуске. И дело закрыто.

— Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?

— Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.

— "Спрашивай — отвечаем".

"Пожалуй, он стал раздражаться!"

— Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?

— Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"

— А все-таки?

— Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.

— И только?

— Может быть, немного больше.

— Насколько?

— Я бы мог сказать ему несколько слов.

— А дать по морде?

— Возможно.

— А…

— …Выбросить из окна?

— Да, выбросить из окна?

В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" — подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"

— Вы меня разочаровали, гражданин следователь.

— Грубо работаю?

— Примитивно.

— Нет, — замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?

— Считаю его неприличным.

— Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.

— Я не Карамазов.

— Может быть, Раскольников?

— Моя фамилия Рождественский.

Мазин захохотал:

— Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?

— Попробуйте, Порфирий Петрович.

— Не обидитесь?

— Не знаю.

— Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" — вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" — вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?

— Вы, кажется, проповедуете самосуд!

— Увы! Не имею права. Только уточняю факты.

— Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы… Хорошо, если вас это интересует… Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.

— Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?

— Когда?

— В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму — еще ничего не ведали об украденных записях?

— Ну, знаете…

— Знаю.

— Что вы знаете?

— Что вы были там.

— Это неправда!

— Правда, Игорь Анатольевич, правда, — сказал Мазин тихо.

— Откуда вы знаете? — спросил Рождественский тоже негромко.

— Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.

Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался: