Чисто летнее преступление - Кристи Агата Страница 10

– Мусорная яма, – воскликнул мистер Саттерсуэйт и глубоко и с возмущением задышал.

– Иногда в мусорных ямах можно найти очень интересные вещи, – заметил мистер Кин.

– Знаю, знаю, – воскликнул мистер Саттерсуэйт и непроизвольно процитировал: – «Принеси Мне самое ценное, что ты найдешь в этом городе, – повелел Господь…»[14] Вы помните, чем все закончилось, а?

Мистер Кин кивнул.

Мистер Саттерсуэйт посмотрел на остатки небольшого коттеджа, прилепившегося к почти отвесной скале.

– Такой вид сложно назвать приятным, – заметил он.

– Мне кажется, что в то время здесь не было мусорной ямы, – проговорил мистер Кин. – Насколько я помню, Денманы жили там сразу после женитьбы. Они переехали в большой дом после того, как умерли старики. Коттедж разрушили, когда собирались сделать здесь каменный карьер, но дальше этого, как видите, дело не пошло.

Они повернулись и двинулись в обратную сторону.

– Полагаю, – усмехнулся мистер Саттерсуэйт, – что масса влюбленных прогуливалась по этой аллее теплыми вечерами.

– Думаю, что вы правы.

– Влюбленные, – повторил мистер Саттерсуэйт. Он произнес это слово задумчиво и без малейшего смущения, столь свойственного англичанам – сказывался эффект присутствия мистера Кина. – Влюбленные… В прошлом вы для них много сделали, мистер Кин.

Его собеседник молча склонил голову.

– Вы ведь спасали их от мук, да что там от мук – от самой смерти. Вы всегда были защитником самих мертвых.

– Вы сейчас говорите о себе – все это делали вы сами, а не я.

– Это одно и то же, – сказал мистер Саттерсуэйт. – И не спорьте со мной, – продолжил он, видя, что его собеседник молчит. – Просто вы действовали через меня. По каким-то своим причинам вы никогда не действуете сами, напрямую.

– Иногда такое случается, – возразил мистер Кин.

В его голосе появились незнакомые нотки. Мистер Саттерсуэйт вздрогнул против своей воли. К вечеру, подумал он, становится прохладно, хотя солнце светит все так же ярко.

В этот момент они увидели девушку, которая вышла из-за угла впереди них. Она была очень хорошенькая, светловолосая, голубоглазая и одетая в розовое хлопчатобумажное платье. Мистер Саттерсуэйт узнал в ней Молли Стэнуэлл, которую уже встречал раньше.

Она помахала им рукой в знак приветствия и крикнула:

– Джон и Анна уже вернулись! Они знали, что вы приезжаете, но никак не могли пропустить репетицию.

– Репетицию чего? – поинтересовался мистер Саттерсуэйт.

– Ну, этого… вроде маскарада – я не знаю, как это точно называется. Там будут песни и танцы, и все такое прочее. Мистер Мэнли – вы его помните? – у него хороший тенор, и он будет Пьеро, а я Пьеретта. А из города приедут двое танцоров – знаете, танцевать Арлекина и Коломбину. А потом еще большой хор девочек. Леди Росхаймер так любит учить сельских девочек пению… Она просто от этого сходит с ума. Музыка премиленькая, но очень современная – так что иногда мелодии совсем не разобрать. Написал Клод Уикэм – может быть, знаете?

Мистер Саттерсуэйт кивнул – как мы уже говорили, его хобби было знать всех и вся. Он знал все об этом восходящем гении Клоде Уикэме и о леди Росхаймер, которая была толстой еврейкой со страстью к молодым людям с артистической жилкой. Он также знал и о сэре Леопольде Росхаймере, который хотел, чтобы его жена была счастлива, и, в отличие от других мужей, позволял ей самостоятельно это счастье искать.

Клод Уикэм пил чай с Денманами, жадно пихая в рот все, что ни попадалось ему под руку. Говорил он очень быстро и энергично размахивал длинными руками, у которых, как казалось, было в два раза больше суставов, чем у обычного человека. Его близорукие глаза смотрели сквозь большие очки в черепаховой оправе.

Джон Денман, прямой, с красными прожилками на лице и едва заметной склонностью к полноте, слушал композитора с обреченным вниманием. Когда в комнате появился мистер Саттерсуэйт, музыкант перенес все свои усилия на него. Анна Денман сидела рядом с чайными принадлежностями, тихая и невозмутимая, как всегда.

Мистер Саттерсуэйт искоса бросил на нее взгляд. Высокая, сухопарая, очень тонкая, с кожей, сильно натянутой на скулах, черными волосами, разделенными на прямой пробор ровно посередине, и обветренной кожей – было видно, что она привыкла жить на природе и совсем не задумывается о косметике. Не женщина, а голландская кукла – деревянная, безжизненная и в то же время…

Такое лицо должно нести какую-то смысловую нагрузку – и в то же время ее нет, размышлял мистер Саттерсуэйт. Вот это-то и неправильно. Именно неправильно.

– Простите, что вы сказали? – вслух сказал он Клоду Уикэму.

Композитор, который обожал звуки собственного голоса, начал все сначала.

– Россия, – сказал он, – это единственная страна в мире, которой стоит интересоваться. Они постоянно экспериментируют. Если хотите – экспериментируют с жизнью и смертью. Потрясающе! – Одной рукой он запихнул в рот сэндвич, а другой добавил туда же кусочек шоколадного эклера, который держал кончиками пальцев. – Возьмите, например, русский балет, – сказал он с полным ртом, и, вспомнив, что хозяйка дома русская, он повернулся к ней: а что она думает о русском балете?

Было очевидно, что этот вопрос – просто прелюдия к самому главному, к тому, что сам Клод Уикэм думает о русском балете, но ее ответ прозвучал столь неожиданно, что полностью сбил говорившего с толку.

– Я никогда его не видела.

– Что? – Уикэм уставился на нее, открыв рот. – Но не могли же вы…

– Дело в том, что до замужества я сама танцевала… – Ее голос был таким же спокойным и лишенным эмоций, как и всегда. – Так что…

– Она досыта наелась этими танцами, – заключил ее муж.

– Танцы, – женщина пожала плечами. – Я знаю все их тайны, и они меня больше не интересуют.

– Ах вот как!

Клоду понадобилось какое-то время, чтобы былой апломб вернулся к нему. Он замолчал.

– Кстати, о жизнях, – вступил мистер Саттерсуэйт, – и экспериментах над ними. Эти эксперименты дорого достались русской нации.

Клод Уикэм резко обернулся к нему.

– Я знаю, что вы собираетесь сказать, – воскликнул он. – Харсанова! Бессмертная и единственная в своем роде Харсанова! Вы видели ее в танце?

– Трижды, – ответил мистер Саттерсуэйт. – Дважды в Париже и один раз в Лондоне. Этого я не забуду никогда. – Он говорил благоговейным голосом.

– Я тоже видел ее, – сказал Клод Уикэм. – Мне было десять лет. Меня взял с собой дядя. Боже! Это было совершенно незабываемо! – Он яростно бросил кусочек булки в клумбу.

– В Берлинском музее есть ее статуэтка, – продолжил свой рассказ мистер Саттерсуэйт. – Совершенно потрясающая. Это впечатление хрупкости, как будто вы можете сломать ее ногтем большого пальца. Я видел ее в роли Коломбины, в «Лебеде» и «Умирающей нимфе». – Он замолчал и покачал головой. – Она была гениальна. Пройдет немало лет, прежде чем родится ей подобная. И она ведь была еще очень молода. И вот – так глупо и бессмысленно погибла в самом начале революции…

– Идиоты! Дикари! Сумасшедшие! – выкрикнул Клод Уикэм и поперхнулся чаем.

– Я училась с Харсановой, – сказала миссис Денман, – и хорошо ее помню.

– Она была потрясающа? – спросил мистер Саттерсуэйт.

– Да, она была потрясающа, – быстро ответила хозяйка дома.

Наконец Клод Уикэм ушел, и Джон Денман выдохнул с большим облегчением, на что его жена рассмеялась.

– Я знаю, что вы сейчас думаете, – кивнул мистер Саттерсуэйт, – но этот мальчик пишет настоящую музыку.

– Пожалуй, я соглашусь с вами, – заметил Денман.

– Можете не сомневаться. А вот сколько это будет продолжаться – этого никто не скажет.

– Вы хотите сказать, что… – Денман с любопытством взглянул на мистера Саттерсуэйта.

– Я хочу сказать, что успех пришел к нему очень рано. А это всегда опасно. Очень опасно. – Он взглянул на мистера Кина. – Вы не согласны со мной?