Джон Ле Карре - Ночной администратор Страница 12

Чувствуя, что нужно прийти в себя и успокоиться, Джонатан сел на какую-то коробку, выпрямившись, будто на плацу, и принялся мучительно-напряженно перебирать в уме события своей жизни до сего дня. Последняя, предсмертная поверка: лучшие денечки, полезные жизненные уроки, личностные достижения, любимые женщины. И тут он понял, что ничего не было. Ни денечков, ни женщин, ни уроков. Не было. Ничего, кроме Софи, да и та мертва.

Глядя на себя со стороны, насколько это было возможно, Джонатан видел только нерешительность, неудачливость и склонность к конформизму. И Софи была ему вечным укором.

В детстве он изо всех сил старался, чтобы его считали взрослым. Потом профессия вынуждала его скрывать свое «я» под личиной услужливости и готовности, и, если не считать отдельных срывов, это ему удавалось. Даже как любовник, супруг и соблазнитель, он не мог похвастаться большими достижениями: одна-две вялые связи, после чего годы угрызений и малодушных самооправданий.

Однако потом Джонатана озарило, если озарение может наступить в кромешной тьме: его жизнь до сих пор являла собой серию репетиций пьесы, в которой он так и не принял участия. И теперь, с этого момента, если этот момент не станет последним, он должен отказаться от болезненной, отвратительной приверженности к порядку и пробудить в себе первозданный хаос, ибо, как известно, порядок не заменяет счастья, а хаос способен открыть путь к нему.

Он покинет отель.

Купит лодку, яхту или что-нибудь вроде этого, с чем легко справиться в одиночку.

Найдет девушку и будет любить ее не в прошедшем, а в настоящем, другую Софи, которую не предаст.

Найдет друзей.

У него будет свой дом. У него нет родителей, но он сам станет отцом семейства.

Сделает хоть что-нибудь, абсолютно все равно что, лишь бы больше не сгибаться, пресмыкаясь во тьме раболепной двусмысленности, во тьме, в которой, казалось ему теперь, он потерял собственную жизнь и жизнь Софи.

Вызволила его фрау Лоринг. Через тюлевые занавески она увидела недреманым оком, как Джонатан вошел в погреб, и забеспокоилась, что это он долго не выходит.

Когда прибыла группа спасения, предводительствуемая герром Майстером с сеткой на голове и тусклым фонариком в руках, в глазах Джонатана не осталось, как можно было бы ожидать, и следа пережитого ужаса. Он выглядел совершенно спокойным.

Только англичане, перешептывались коллеги Джонатана, выводя его на свет божий, способны на такое самообладание.

4

Мысль завербовать Джонатана Пайна, бывшего военнослужащего спецсоединения, пришла Леонарду Берру, бывшему офицеру разведки, сразу после того как Джонатан отрекомендовался командиру авиаотряда Куэйлу. Однако реализовал он ее только через несколько напряженных недель, в течение которых Уайтхолл метался между желанием настоять на своем, не обращая внимания на растущий в Вашингтоне ропот возмущения, и никогда не умирающей надеждой заслужить одобрение в переменчивых, будто ветер, коридорах власти на Капитолийском холме.

Операцию, в которой предполагалось участие Джонатана, первоначально назвали «Троянец», но очень скоро переименовали в «Пиявку» по одной простой причине: некоторые из связных понятия не имели, что там Гомер напридумывал с деревянным конем, и слово «Троянец» ассоциировалось у них исключительно со знаменитыми американскими презервативами. «Пиявка» – вот это дойдет до всех. Пиявка присосется – не отделаешься.

Джонатан, Берр осознавал это лучше других, оказался находкой именно в тот момент, когда донесение за донесением пошли из Майами, аккуратно ложась на стол Леонарда, который ломал голову, соображая, как заслать своего человека к Роуперу. Действительно задачка. Более того, он еще не получил разрешения действовать, и операция повисла на волоске при первой же попытке прощупать, насколько реальны его планы.

– Мой хозяин немного осторожничает, ей-Богу, Леонард, – с игривой любезностью китайского мандарина сообщил ему Гудхью по непрослушиваемому телефону. – Вчера почти все уже решилось, но сегодня он не склонен ухудшать и без того непростую ситуацию в бывших колониях.

Воскресные газеты как-то назвали Гудхью нехромающим английским Талейраном. Но они, как всегда, ошиблись. Гудхью не был тем, чем казался. Если что и делало его исключительным, так это не склонность к интригам, а порядочность. За его непроницаемой улыбкой, простым кепи и неизменным велосипедом скрывалась не какая-нибудь зловещая тайна, а всего-навсего служебное рвение истинного англичанина. И если бы вам посчастливилось стать своим человеком в его доме, то вы, к своему удивлению, обнаружили бы там милую жену и умненьких детишек, обожавших отца.

– Идите вы в задницу, Рекс! – взорвался Берр. – Багамские острова – злачное местечко. Вряд ли в Нассау найдется преуспевающий делец, который по уши не ушел бы в наркобизнес. Там больше грязных политиканов и торговцев оружием, чем…

– Спокойнее, Леонард! – предупредил его Рук из другого угла комнаты.

Роб Рук, отставной пятидесятилетний солдат с седой головой и загрубевшим смуглым лицом, бдительно следил за тем, чтобы Берр не зарывался. Но тот не обратил на него никакого внимания.

– Что же касается вашего представления, – Гудхью ничем нельзя было смутить, – которое, на мой взгляд, просто блестяще, хотя вы чуть-чуть переборщили с эпитетами, то мой хозяин назвал его «словесным чаем с небольшой примесью нытья для аромата».

Гудхью ссылался на своего министра, безликого политика, которому не стукнуло и сорока.

– Словесным чаем? – переспросил разъяренный и сбитый с толку Берр. – Что он хочет этим сказать? Это высококлассный, основанный на проверенных данных отчет занимающего важный пост информатора из американских спецслужб. Просто чудо, что Стрельски показал его нам. При чем тут «словесный чай»?

Гудхью терпеливо ждал, когда Берр выговорится.

– Теперь следующее, Леонард, – это не я, а мой хозяин спрашивает, так что не кипятитесь! – когда вы предполагаете известить наших друзей с того берега реки?

Он имел в виду прежних сослуживцев, а теперь противников Берра, грязно торгующих «чистой разведкой» в мрачном высотном массиве на Южном берегу.

– Никогда! – с вызовом произнес Берр.

– Полагаю, вам придется сделать это.

– Почему?

– Мой хозяин считает ваших прежних коллег реалистами. Маленькие и, как он говорит, идеалистически настроенные, новые агентства, подобные вашему, не могут видеть дальше своего носа. Он чувствовал бы себя спокойнее, если бы вы работали в контакте с ребятами из Ривер-хауз.

Берр потерял последние остатки терпения.

– Ваш хозяин, видимо, хочет, чтобы еще кого-нибудь забили до смерти в Каире?

Рук поднялся и, как полисмен, перекрывающий движение на середине улицы, поднял руку. Голос Гудхью на другом конце провода стал тверже.

– Что вы предлагаете, Леонард? Вы сами, наверное, не понимаете…

– Я ничего не предлагаю. Просто говорю вам. Я работал с этими реалистами. Жил вместе с ними. Лгал вместе с ними. Я знаю их как облупленных. И Джеффри Даркера, и всю его группу по изучению снабжения, с их домами в Марбелье, запасными «порше» в гараже и ярой приверженностью свободной рыночной экономике, подразумевающей только их свободу и чью-то там еще экономику! Потому что я был среди них!

– Леонард, я не хочу слушать это, и вы знаете, что не буду.

– Слишком много пустых разговоров в этом заведении, слишком много пустопорожних обещаний, слишком много завтраков сообща с преступниками и охотников, превратившихся в волков, чтобы это пошло на пользу моему агентству!

– Остановись, – тихо сказал Рук.

Берр бросил трубку, и рама подъемного окна, выскочив из ветхих пазов, рухнула на подоконник, как гильотина. С невозмутимым спокойствием Рук приподнял раму и, сложив использованный конверт, зафиксировал ее в прежнем положении.

Берр сидел, уткнувшись лицом в ладони сплетенных рук.

– Какого черта он хочет, Роб? – заговорил он, не разнимая пальцев. – То я должен разоблачить Джеффри Даркера и все его гнусные козни, то должен с ним сотрудничать… Какого черта лысого он хочет?

– Он хочет, чтобы ты ему перезвонил, – терпеливо сказал Рук.

– Даркер – темная лошадка. Ты это знаешь, я это знаю. И Рекс Гудхью знает. Разве не ясно? Так чего ж мы ломаем комедию, величая его реалистом?

Все же Берр покорно набрал номер. Ему некуда было деваться. Рук постоянно напоминал ему, что Гудхью единственный и лучший их покровитель.

Трудно было найти двух более не похожих друг на друга людей, чем Рук и Берр: Рук – подтянутый, как конь на военном параде, Берр – столь же неряшливый в быту, как и в своей речи. Было в нем что-то кельтское, богемно-бунтарское – «цыганское», говорил Гудхью. Когда он по какому-либо торжественному случаю старался приодеться, то выглядел так, что лучше бы вовсе не старался. Сам Берр называл себя «йоркширец наоборот». Его предки были не шахтерами, а ткачами, следовательно, сами себе господа, а не рабы коллективного труда. Поселок, в котором вырос Берр, стоял на южном склоне холма, так что каждый дом из почерневшего песчаника был открыт солнцу, целый день светившему в застекленные мансарды.