Филлис Дороти Джеймс - Тайна Найтингейла Страница 12

Он всегда как бы с сожалением пощелкивал языком, склоняясь над телом. Сделал так и сейчас, отдергивая простыню жеманным движением руки с пухлыми пальцами. Дэлглиш подошел к окну и устремил взгляд на сплетение ветвей, сквозь которые, подобно призрачному дворцу, повисшему в воздухе, светилось вдали здание больницы, где до сих пор горели все лампы. Он слышал легкое шуршание простыней. Сэр Майлз проведет лишь предварительное обследование, но одной мысли о том, что эти пухлые пальцы проникают в самые деликатные отверстия тела, было достаточно, чтобы человек стал лелеять надежду умереть спокойно в собственной постели. Настоящая работа будет проделана позже на покойницком столе – алюминиевой раковине с ее зловещими аксессуарами в виде дренажных трубок и распылителей, – на котором труп Джозефин Фэллон будет методично расчленен во имя справедливости, науки, любопытства или чего-то там еще. А затем помощник сэра Майлза в морге заработает свою гинею, сшивая его вновь в пристойное подобие человеческого тела, дабы родственники могли взглянуть на него без душевной травмы. Если имеются родственники. Интересно, подумал Дэлглиш, кто из ближайших родственников Фэллон приедет на похороны, если вообще кто-нибудь приедет. На первый взгляд в ее комнате не было ничего – ни фотографий, ни писем, – что наводило бы на мысль о тесных узах хоть с одной живой душой.

Пока сэр Майлз потел и бормотал, Дэлглиш второй раз обошел комнату, старательно избегая смотреть в сторону патологоанатома. Он знал, что его брезгливость противоречит здравому смыслу, и немного стыдился ее. Не само вскрытие трупа угнетало его. Невыносимо было вот такое бесстрастное обследование еще теплого женского тела. Какие-то несколько часов назад она имела право хоть на какую-то стыдливость, могла сама выбрать врача, была вольна отвергнуть эти неестественно белые, жадно изучающие ее пальцы. Несколько часов назад она была человеком. Теперь же – мертвой плотью.

Это была комната женщины, которая предпочитала не обременять себя вещами. Только самые необходимые предметы быта и одно-два со вкусом выбранных украшения. Создавалось впечатление, будто она составила перечень необходимых вещей и приобретала их не скупясь, но точно по списку и без лишнего расточительства. Пушистый коврик у кровати был явно не из тех, которыми снабжает администрация больницы. В комнате всего одна картина, но это авторская акварель, прелестный пейзаж кисти Роберта Хиллза, и повешена так, чтобы свет из окна освещал ее наиболее эффектно. Единственный предмет на подоконнике – стаффордширская керамическая статуэтка Джона[3] Уэсли, читающего проповедь с кафедры. Дэлглиш повертел ее в руках. Прекрасная работа, коллекционная вещь. Зато здесь не было ни одной из тех бесчисленных безделушек, которыми часто окружают себя живущие в казенных заведениях, чтобы создать обстановку уюта или уверенности.

Он подошел к книжному шкафу возле кровати и вновь осмотрел книги. Они тоже казались подобранными таким образом, чтобы помочь преодолеть приступы дурного настроения. Собрание современной поэзии, включая последний томик его собственных стихов; полное собрание Джейн Остин, изрядно потрепанное, но в кожаном переплете и на тонкой бумаге; несколько книг по философии, удачно сочетающие научный подход с доступностью изложения; десятка два современных романов в мягких обложках – Грин, Во, Комптон Бернетт, Хартли, Пауэлл, Кэри. Но больше всего было поэзии. Глядя на книги, Дэлглиш подумал: «У нас одинаковые вкусы. Если бы мы познакомились, нам бы было что сказать друг другу». «Я теряю частицу себя со смертью каждого человека». Конечно же, доктор Донн[4]. В нашем перенаселенном мире, где самоустраненность является практически социальной необходимостью, этот слишком часто используемый афоризм превратился в модный лозунг. Но смерть некоторых людей все еще обладает такой силой: с их уходом мы теряем больше, чем с уходом других. Впервые за много лет Дэлглишем овладело чувство опустошенности, необъяснимой личной утраты.

Он прошел дальше. В ногах кровати стоял шкаф с пристроенным к нему комодом – убогим сооружением из светлого дерева, сконструированным (если кто-то вообще сознательно конструировал столь уродливый предмет) таким образом, чтобы обеспечить максимальную вместительность на минимальной площади. На крышке комода, предназначенной служить туалетным столиком, стояло небольшое зеркало. Перед зеркалом лежали расческа и щетка для волос. Больше ничего.

Дэлглиш выдвинул левый ящичек. Там была косметика: баночки и тюбики, аккуратно расставленные на подносике из папье-маше. Косметики было гораздо больше, чем он ожидал увидеть: очищающий крем, коробка косметических салфеток, крем под пудру, прессованная пудра, тени для век, тушь для ресниц. Очевидно, красилась она весьма тщательно. Но всего было по одной штуке. Никаких экспериментов, никаких случайных покупок, никаких наполовину использованных и заброшенных тюбиков с остатками крема, застывшими вокруг пробки. Этот набор говорил: «Вот то, что мне подходит. То, что мне нужно. Не больше и не меньше».

Он выдвинул правый ящик. Там не было ничего, кроме картотечной гармошки с алфавитным индексом на каждом отделении. Он просмотрел содержимое. Свидетельство о рождении. Свидетельство о крещении. Чековая книжка сберегательной кассы при почтовом отделении. Фамилия и адрес ее поверенного. Личных писем не было. Он сунул картонку под мышку.

Подошел к шкафу и снова осмотрел одежду. Три пары брюк. Шерстяные джемперы. Зимнее пальто из ярко-красного твида. Четыре тонких шерстяных платья хорошего покроя. Все вещи отличного качества. Дорогой гардероб для студентки медучилища.

Он услышал, как сэр Майлз последний раз удовлетворенно хрюкнул, и повернулся к нему. Патологоанатом выпрямился, снимая резиновые перчатки. Такие тонкие, что казалось, будто он сбрасывает кожу.

– Умерла, по-моему, – сказал он, – примерно десять часов назад. Я сужу по ректальной температуре и степени окоченения нижних конечностей. Но это не более чем предположение, мой дорогой коллега. Вы же знаете, как все это неопределенно. Посмотрим на содержимое желудка: возможно, это даст нам ключ к разгадке. А пока, основываясь на клинических признаках, могу лишь сказать, что она умерла часом раньше или позже полуночи. Если рассуждать здраво, то, вернее всего, она умерла, когда выпила свой стаканчик спиртного на ночь.

Дактилоскопист оставил бутылку виски и стакан на столе и снимал теперь отпечатки с дверной ручки. Сэр Майлз подошел к столу и, наклонив голову, приблизил нос к краю стакана.

– Виски. А что еще? Вот в чем вопрос, дорогой коллега. Вот в чем вопрос. Одно ясно: это не едкое вещество. Никакой карболовой кислоты на этот раз. Я, кстати, не производил вскрытие той, другой девочки. Этим занимался Рикки Блэйк. Пренеприятнейшая работенка. Полагаю, вы ищете связь между этими двумя смертями?

– Не исключено, – ответил Дэлглиш.

– Может быть. Может быть. Вряд ли это была естественная смерть. Но надо подождать токсикологии. Тогда, может, что-нибудь узнаем. Нет никаких признаков удушения или удушья. Никаких внешних следов насилия, если уж на то пошло. Кстати, она была беременна. Около трех месяцев, на мой взгляд. Выявил здесь чудненькое баллотирование[5]. Не обнаруживал такого признака со студенческих лет. Вскрытие это, конечно, подтвердит.

Его маленькие блестящие глазки обшарили комнату.

– По всей видимости, нет никакой склянки из-под яда. Если это был яд, конечно. И никакой предсмертной записки, которые оставляют самоубийцы?

– Это не является неопровержимым доказательством, – сказал Дэлглиш.

– Знаю. Знаю. Но большинство из них оставляют маленькое billet doux[6]. Они любят делать признания, мой дорогой коллега. Любят делать признания. Кстати, перевозка уже здесь. Я заберу ее, если вы закончили.

– Закончили, – сказал Дэлглиш.

Он подождал, глядя, как носильщики ловко внесли в комнату носилки и с проворной деловитостью погрузили на них свой мертвый груз. Сэр Майлз суетился вокруг них, нервничая и беспокоясь, с видом знатока, который обнаружил особенно хороший экземпляр и должен тщательно проследить за его надежной транспортировкой. Когда унесли эту недвижную массу костей и твердеющих мышц – чему каждый из них способствовал по-своему, – комната сразу же стала удивительно нежилой и заброшенной. Дэлглишу знакомо было это ощущение, возникавшее, когда уносили тело, – словно опустела сцена, потерял смысл случайно расположенный реквизит и даже воздух застыл. Только что умершие окружены таинственным ореолом: недаром в их присутствии люди разговаривают шепотом. Но теперь ее уже не было, и ему нечего больше делать в комнате. Он оставил дактилоскописта описывать и фотографировать свои находки и вышел в коридор.

Близился полдень, но в коридоре было еще очень темно, лишь одно окно в дальнем конце просвечивало туманным квадратом за задернутыми шторами. Сначала Дэлглиш мог едва различить форму и цвет трех красных пожарных ведер, наполненных песком, и конус огнетушителя, отсвечивающий на фоне резных дубовых панелей стен. Грубо вколоченные в деревянные панели железные крюки, на которых держались ведра, резали глаз своим несоответствием с изящными медными светильниками изогнутой формы, точно выраставшими из деревянных резных четырехлистников. Очевидно, вначале эти светильники предназначались для газового освещения, а потом наспех, бездарно и топорно, их приспособили под электричество. Медные детали давно не чистились, а изящные стеклянные абажуры, изогнутые в форме лепестков, были большей частью разбиты, и многих лепестков не хватало. Из сердцевины каждого обезображенного цветка уродливым бутоном торчал патрон с грязной слабомощной лампочкой, их слабый рассеянный свет оставлял пол в тени и лишь подчеркивал мрачность всего помещения. Кроме маленького окошка в конце коридора, здесь почти не было других источников естественного освещения. Огромный витраж в буро-красных тонах над лестничным пролетом, изображавший сцену изгнания из рая в стиле прерафаэлитов, вряд ли мог заменить окно.