Кэрол Дуглас - Красный замок Страница 17

Наша проводница оставила лампу на голом столике, и на обшарпанные холодные стены упали наши великанские, искаженные тени. Ирен устремилась к постели девушки и взяла ее безжизненную руку в свои ладони, словно желая согреть холодную плоть.

Примадонна начала тихо распевать вязкие славянские слоги. Я вовсе не уверена, что слова были польские. Может, я слышала мешанину славянских языков или какую-нибудь колыбельную, которую Ирен сочинила на ходу, но любые соображения меркли перед ее изумительным актерским даром. Из уст моей спутницы лилась невероятно мелодичная речь; трепещущим голосом она произносила фразы, полные такого сочувствия и печали, что только человек с каменным сердцем мог бы ей сопротивляться.

Бледные ресницы, словно тени, лежали на обескровленных щеках девушки; затем она подняла веки. Бедняжка напоминала эскиз в пепельных тонах: волосы цвета блондового кружева[24] сливались со странно желтушной кожей. Она напоминала вырезанную из старого пергамента куклу: плоская, однотонная, почти бездыханная.

Ирен, продолжая мурлыкать, ласково провела по волосам у виска девушки. На щеках больной проступил слабый освежающий румянец.

Она тихо произнесла какое-то слово.

Ирен приблизилась, чтобы расслышать.

Когда пациентка повторила, я услышала: «Merci».

Так она все-таки, пусть и немного, владеет французским!

Теперь примадонна защебетала, смешивая французский с напевными славянскими наречиями. Она бросала пострадавшей свитую из разных языков веревку, чтобы вытянуть девочку из морских глубин полумертвого состояния.

У меня появилась надежда, что мы действительно сможем здесь что-нибудь узнать.

Ирен склонилась над несчастным созданием, нашептывая, нараспев читая свое многоязычное заклинание, как стихи. Когда она подалась вперед, я заметила, что ее золотой медальон на длинной цепочке качнулся и затем начал колебаться вперед-назад, как отвес в часах с маятником, – крохотное золотое солнце, сияющее мимолетным видением летнего зенита в мрачной больничной палате.

Ирен глянула на меня:

– Стул?

Я окинула взглядом огромную голую комнату и обнаружила только один соответствующий предмет мебели: деревянный стул у двери, предназначавшийся для дежурной медсестры, которая, разумеется, сейчас отсутствовала. Пальцы у меня зудели от желания поскорее описать обстановку. Однажды мне попалась статья о запущенности парижских больниц, которая отражает халатность в лечебницах по всему миру…

– Скорее! – прошептала Ирен, закидывая английское слово в европейское языковое ассорти, как сырой лук в томящийся буйабесс[25].

Я подбежала к стулу, подняла его, хотя он оказался тяжелейшим, и приволокла к кровати.

Ни один больной не повернул головы на убогой плоской подушке в ответ на мой революционный поступок. Единственный звук в палате производили мои ботинки, шаркая по каменному полу. Я поставила стул рядом с Ирен, и она величественно опустилась на него, будто это была софа с подушками.

Руку девушки она сейчас удерживала в своей; пальцы второй устремились к золотой цепочке на шее и праздно покачивали медальон туда-сюда, в то время как голос вновь завел убаюкивающий мотив.

Теперь лицо девушки явно горело жаром; лихорадочные алые пятна раскрасили впалые щеки, а голубые глаза заволокло чернотой, будто в центре распустился цветок зрачка.

Ирен заговорила все так же ритмично. В ответ девушка выпалила цепочку невнятных звуков.

Примадонна посмотрела на меня и не удивилась, заметив, что я уже извлекла из кармана юбки блокнот и карандаш.

– Ее зовут Леска. Она из семьи моравских пастухов.

Я занесла эту информацию в блокнот, изумившись, что Ирен уже удалось разузнать про семью.

– Им пришлось отправиться на запад, потому что Австрия захватила их землю, – тихо сообщила мне примадонна в итоге еще одного продолжительного диалога. – На запад, за пределы Австрии. Городская жизнь оказалась тяжелее сельской. Они потеряли друг друга. Брат живет во Фрайбурге, он женился. Отец похоронен в Брегенце. Мать – в Дижоне. Оставшись одна, девушка в конце концов добралась до Парижа. Она работала прачкой.

Ирен передавала мне разрозненные сведения, которые ей удалось вытянуть из Лески, между долгими взаимными обменами фраз на смешанном языке. Я подметила, что пациентка отвечает неторопливо, взгляд у нее пустой и направлен вверх, в какую-то точку над нашими головами.

Мы будто брали интервью у мертвеца, или почти мертвеца. Я никогда ничего подобного не видела. В какой-то момент я уже не знала, проклинать мне Шерлока Холмса или благодарить за то, что он высокомерно вынудил меня остаться с Ирен.

Однако я была слишком занята, фиксируя лакомые кусочки информации, которые она мне подкидывала, чтобы отвлекаться на посторонние размышления.

Девушка бормотала – Ирен кивала в ответ. Голова примадонны двигалась вверх и вниз, как у куклы, а золотой медальон на груди все качался из стороны в сторону. Он оказывал странное усыпляющее действие, и мне приходилось часто моргать, чтобы сосредоточить внимание на конспектировании редких английских фраз, которые Ирен время от времени бросала мне через плечо. Казалось, девушка этих отрывистых замечаний в сторону не осознает.

– Следующий шаг, – прошипела Ирен. – Она стала fille isolée и блуждала по улицам на свой страх и риск, ожидая клиентов.

Девушка высвободилась из руки Ирен и сложила ладони, как для молитвы, – видимо, жест из детства, который она вспомнила в горе. Ее монотонный голос возвысился, невнятная речь стала четче. Она поминала какую-то Марию – возможно, так звали ее покойную мать.

Я видела, как тяжела жизнь одиноких бедняжек, и, думаю, ни одна мать не желала бы подобной участи своей дочери. Но такова судьба уайтчепелских женщин: кто-то из них все еще вяз в этом болоте, некоторые нашли страшную смерть.

– Спаситель, – сказала мне Ирен. – Святой человек, который говорит на разных языках. Грех может быть спасением.

Я занесла это к себе в блокнот. Разговор пошел быстрее, Ирен обращалась попеременно то ко мне, то к ней. Грех может быть спасением? Может, это последняя соломинка перед смертной тенью.

– О! Акт… священного совокупления… это спасение.

Я перестала писать. Ни одна из известных мне религий не утверждала подобного. Любая вера достаточно твердо стоит на том, что внебрачное совокупление – один из самых быстрых и верных способов попасть в ад.

– И тогда, – произнесла Ирен, – конец… кульминация и есть спасение, как говорит Господин.

Я взяла это на карандаш, хотя, кажется, подобной околесицы свет не видывал.

– Господь – это… любовь. – Ирен нагнулась к страдалице и начала задавать вопросы, будто пытаясь уяснить значение каждого слова запутанной сентенции. Затем она бросила мне: – Страсть. Вспомни Крафт-Эбинга, Пинк. Убийства на почве похоти. – Она склонилась еще ниже, будто пытаясь схватить звуки, едва они слетают с губ пациентки: – Так, непристойность… нет, вожделение.

Господь есть любовь. Страсть? Вожделение? У меня рука не поворачивалась записать последние слова, хотя я никогда не была особенно верующей.

Наверняка девушке дали настойку опия или другой наркотик. Я конспектирую наркоманский бред, а Ирен преподносит мне его с такой торжественностью, словно это золотая руда. Интересно, кто из нас двоих более сумасшедший.

Примадонна прижала руку ко лбу, будто у нее в голове тоже не укладывались противоречащие друг другу высказывания:

– Должно быть, заглаживание вины. – Она кивнула и оглянулась на меня, подняв палец, чтобы я записала: – Боль. Отрицание.

Девушка продолжала бормотать, но Ирен вдруг умолкла. Она осела на стуле, совершенно вымотавшись.

Леска лежала на пепельного цвета простынях, глаза ее нездорово сверкали, губы двигались, но с них не слетало ни слова, будто она беззвучно читала католическую молитву по четкам. Наконец ее голос затих; похоже, она заснула, хотя глаза ее были открыты – пугающее зрелище.

Ирен встрепенулась и выпрямилась. Посмотрела на меня в последний раз.

– Жертвоприношение, – провозгласила она.

Затем снова склонилась над девушкой, которая была почти без сознания. Голос примадонны опять стал низким и глубоким. Иностранные слова полились невиданным ручейком по забытой Богом земле. Снова колыбельная, мягкий, убаюкивающий рефрен. Под конец примадонна повторяла шепотом одно и то же слово, которое перешло в английское: «Спи. Спи. Спи».

Я почувствовала, что тоже нуждаюсь в восстанавливающем силы отдыхе: от холода у меня одеревенели пальцы, а сознание онемело от чего-то иного, возможно от холода духовного ввиду всего, что мне пришлось услышать. Хотя я не религиозна и даже не суеверна, как и заявляю всем вокруг.