Ричард Флэнаган - Узкая дорога на дальний север Страница 28

Запах Дорриго преследовал ее повсюду, даже после того, как она приняла ванну. Он придавал аромат ее миру. Она легла на супружеское ложе и проспала до тех пор, когда уже достаточно сильно стемнело, а когда проснулась, то все, что почувствовала, – его запах.

22

По полдня, по целым дням, в свободные ночи – всякое время, которое Дорриго Эвансу удавалось приписать к отпуску, он теперь проводил с Эми. Теперь у него появилось средство передвижения в виде микролитражки «Остин» для развоза хлеба. Офицер-однополчанин выиграл ее в карты, а поскольку у него уже была своя машина, эту он с радостью давал Дорриго напрокат в любое время. Кейту наезды Дорриго нравились, он сам говорил, мол, рад, что его племянник сопровождает Эми, когда он в разъездах по своим разнообразным важным делам, которых с каждой неделей лета, похоже, становилось все больше и больше.

Жизнь Дорриго в «Короле Корнуолла», отмеряемая часами, которые, если сложить их вместе, вряд ли составили бы несколько недель, казалось, была единственной жизнью, какой он когда-либо жил. У Эми в ходу были такие выражения, как: «Когда мы вернемся к своим настоящим жизням», «Когда снам придет конец», – однако только эта жизнь, это время с нею представлялись ему настоящими. Все остальное было иллюзией, которую он обходил тенью, безо всякой связи с ним или заботы о нем, только сердился, когда другая жизнь, другой мир пытались заявить свои права на него, требуя, чтобы он действовал или думал о чем-то, о чем угодно, только не об Эми.

Армейская жизнь, когда-то поглощавшая его целиком, теперь даже интереса у него не вызывала и того меньше воодушевляла. Когда он проводил осмотр пациентов, те были для него просто окнами, в которых он видел ее и только ее. Любую операцию, любой разрез, любую манипуляцию и сшивание он выполнял, казалось, второпях, неловко, необдуманно. Даже находясь далеко от Эми, он ее видел, обонял ее мускусную шею, заглядывал в ее блестящие глаза, слышал ее хриплый смех, пробегал пальцами по ее тяжеловатым бедрам, выискивал взглядом какое-нибудь несовершенство в ее прическе. Ее руки вряд ли были хотя бы чуть-чуть наделены той таинственной женственной полнотой, которая не делает их ни тугими, ни дряблыми, но для него они были великолепными. Несовершенства ее множились всякий раз, когда он смотрел на нее, и вызывали у него еще больший восторг, он ощущал себя открывателем новой земли, где все вверх тормашками, а оттого еще более прекрасно.

Не было в ней разных соответствий, что так очаровывали в Элле и выдерживали сравнение со всякими голливудскими звездами: у Эми для этого был куда больший избыток плоти и крови. Вдали от нее он старался побольше вспоминать ее совершенные несовершенства. Вспоминал, как они возбуждали его, как услаждали, и чем больше он предавался таким воспоминаниям, тем больше совершенного отыскивалось в несовершенствах. Родинка над губой, завораживающая улыбка, открывавшая зубы, что росли как попало, легкая неуклюжесть походки – словно на тормозах, вразвалочку, едва не развязная, словно бы она старалась управляться с неуправляемым, притвориться тихоней, не выставляя при этом напоказ чего-то женственного и животного одновременно. Она то и дело ненароком терзала свою блузку, подтягивая декольте повыше, словно боялась: если она этого не сделает, груди ее в любой момент возьмут да и выскочат.

Ему вспоминалось: чем больше она старалась упрятать и прикрыть свое естество, тем большее буйство во взглядах это вызывало. Она была ходячим парадоксом: ее смущало и в то же время приятно возбуждало то самое, чем она красовалась. Смеясь, она заходилась в кашле, похожем на кудахтанье, двигаясь, раскачивалась, и для него она всегда пахла мускусом и тем изменчивым дыханием морского ветра, которое прокатывалось клубком по гостиничной веранде и мягко дребезжало открытой стеклянной дверью. В постели она иногда пробегала рукой по частям своего тела и со странным недоумением разглядывала бедра или ляжки: для нее самой, как и для него, ее тело было тайной за семью замками. О своей внешности она говорила, словно описывая неудачное строение: форма ног, ширина талии, разрез глаз.

Поначалу он не хотел верить в ее чувство к себе. Позже отмахнулся от него, сочтя похотью, и, наконец, когда отрицать это чувство стало уже невозможно, все больше и больше поражался его животности, его мощи и свирепости, в которую едва верилось. И если эту жизненную силу человек с такой низкой самооценкой, как у Дорриго Эванса, порой воспринимал как слишком огромную и слишком необъяснимую, то понемногу он понял, что сила эта к тому же неумолима, неизбежна и сокрушающа. И сдался ей.

Желание обуревало их теперь неустанно. Они стали опрометчивы, при любой возможности предавались любовным утехам, жадно используя укромные уголки и минуты, которые в один миг могли привести к разоблачению, позволили бы всему миру, подглядев, удостовериться, что они это «они», увидеть их. Отчасти они сами к этому стремились, отчасти хотели этого, отчасти избегали и отчасти скрывали, но всегда у них от этого захватывало дух. Океан вздымался и пробивался сквозь толстые базальтовые стены «Короля Корнуолла», а внутри их усилия медленно сливались в единое целое, тела покрывались бисеринками и сплетались, оскальзываясь в поту. Утехам любви они предавались на пляжах, в океане и (с меньшими удобствами) в кабриолете на улице позади «Короля Корнуолла», над пивным бочонком в прохладном укромном уголке подвала, а однажды даже на кухне очень поздно ночью. Противиться напору ее прибоя он не мог.

После утех его преследовало ее лицо, лишенное всякого выражения, такое близкое, такое далекое, вглядывающееся в него и сквозь него – далеко за него. Казалось, в таких случаях она впадает в какой-то транс. Брови так четко очерченные, такие сильные, сияющая голубизна ее глаз, серебряная в ночном свете, взгляд, кажется, не сосредоточен ни на нем, но направлен прямо на него, губы слегка приоткрыты, но не в улыбке, а в легчайшем замирающем дыхании, приходилось склоняться и приближаться щекой, чтобы ощутить на коже это еле заметное дуновение, чтобы убедиться, что это не видение, это она – она в постели с ним. И чувствавал он не радость или гордость, а удивление. В погруженном во тьму гостиничном номере он думал, что еще никогда не видел ничего настолько прекрасного.

Однажды, когда Кейт рано уехал в город на встречу, она пришла к Дорриго в номер утром. Они поболтали, а когда она поднялась уходить, обнялись, поцеловались и упали на кровать. Она раскинула ноги, он, наполовину оставаясь на ногах, наполовину согнувшись, оказался в ней. А когда глянул на ее лицо, то ему показалось, что она витает где-то, а то и вовсе не замечает его.

Глаза ее разгорались все ярче и ярче, но странным образом смотрели в никуда. Губы раскрылись ровно настолько, чтобы дать выход ее учащенному поверхностному дыханию: короткий повторяющийся каскад вздохов, – частью вызываемых ее ответной страстью, а частью – каким-то исступлением, которое владело ею одной. Его напугала отрешенность, которая виделась на ее лице. Будто на самом деле, если она и ждала от него чего-то, так именно этого стирания памяти, забвения, а их страсть должна была привести к ее исчезновению из этого мира. Будто он был для нее всего лишь средством перенестись в другое место, такое далекое, настолько ему неведомое, что в нем на какое-то время поднялось гнетущее чувство обиды. А когда она принялась неистово вздыматься, затягивая его в себя, он понял, что его собственное тело проделывает тот же путь. «Неужели она считает, что все это и есть я?» – раздумывал он. Это не был он. Для него это тоже было загадкой.

Так и шло оно, то нескончаемое лето, и завершилось, как лихая поездка угонщиков машины, налетевших на столб: в одну из воскресных ночей Кейт сообщил Эми, что все знает, что все время знал.

23

Кейт Мэлвани начал с самого начала, и стало ясно: от него ничего не ускользнуло. Ехал он еще медленнее, чем обычно, поскольку в соответствии с правилами затемнения уличные фонари не зажигались, в окнах домов не было видно света, а фары всех машин были укрыты чехлами с щелями-прорезями.

– Я знаю, – сказал он. – Все время знал. – Днище машины тряслось под ногами Эми. Она старалась забыться в этой тряске, но в каждом потряхивании ей, казалось, только и слышалось: «ДОРРИ – ДОРРИ – ДОРРИ». Она не в силах была поднять глаза на мужа и неотрывно глядела прямо в надвигающуюся ночь.

– С самого начала, – говорил он. – Когда он заявился в бар и спросил меня.

Казалось, между предложениями пролетали мили. Машина, похоже, затерялась в бесконечной тарахтящей черноте. Она изо всех сил старалась выбросить это из головы, но ощущала только одно: исходящую от Кейта печаль, печаль, от которой мир, казалось, пустел. Хотя машина тряслась и подпрыгивала, все вокруг, казалось, сплошь молчание, одиночество и гробовой покой. Таким она видела мужа всего один раз, когда прошлым лето умерла от туберкулеза его любимая сестра.