Силвер Элизабет - Обреченная Страница 29

Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля.

Поэтика этих слов почти комична. Больше нигде в жизни обладающий властью человек не может приказать другому проигнорировать заявление или наблюдение и обеспечить его практическое согласие. Ритуал от природы гибок. В жизни мы воспринимаем движение, эмоции и чувства не так, как остальные. Раз произнесенные слова нельзя игнорировать, сколько бы судей ни наставляли нас поступать именно так, сколько бы апелляционных судов ни заверяли, что это правда. Люди никогда не забывают. Память просто не так устроена.

Мэдисон Макколл позже сказал мне (во время моей первой апелляции), что закон просто предполагает, что судья действует в соответствии с судебным порядком. Думаю, что мы, те, кто сидит в камерах смертников, вовсе не единственные китайские болванчики в хоре игроков, в конце концов.

Не могу в точности припомнить, сколько раз мой судья наставлял моих присяжных не учитывать заявления, сделанные упрямыми свидетелями, но их число, несомненно, будет двузначным. Эти случайные ошибки должны быть запланированы или как минимум давать основание для дубля. На параде досудебных перестановок – самых дорогих генеральных репетиций за государственный счет – Мэдисон Макколл безуспешно пытался опровергнуть мой допрос, но лишь после извилистого пути, выстланного бумагами, после постоянного упоминания правила Миранды и полицейского произвола. Даже при приемлемой расшифровке допроса я не стала бы опровергать его или повторять на правонарушение на фазе два в том действе, которое приводит к смертному приговору.

Глава 16

Пожалуйста, не принимайте во внимание предыдущую главу.

Глава 17

Подбор присяжных для повторного рассмотрения моего дела тянулся почти три недели. Округ привлек к исполнению гражданского долга более трехсот пятидесяти злобных асоциальных типов, которые отпирались от своих обязанностей и не желали заседать на слушании моего дела. Их отговорки сыпались подобно библейским казням – забавные, но все равно сжирающие время.

– Мой отец адвокат. Я не могу быть беспристрастным.

Постоянная всегдашняя расхожая отговорка.

– Моя мать служит в полиции. Я тоже никак не могу быть беспристрастным.

Чуть менее популярная, но часто употребляемая.

– Моя дочь училась в Пенсильванском университете.

Ого…

– Моя сестра – историк искусств.

Еще раз ого…

– Я преподаватель, а у моих студентов экзамены.

Возможно, все они провалятся, потому что ты не можешь засунуть стандартную форму в сортировочную машину.

– У меня через неделю операция на спине, и мой хирург уже не может изменить график. Процесс закончится к тому времени?

Может, и да, но скорее нет.

– Моя мать была жертвой жестокого преступления, так что вряд ли я могу быть среди присяжных на этом процессе.

Наверное, ты прав.

– Я не верю в смертный приговор.

А я верю.

– У меня в прошлом году была гистерэктомия[22].

Я тебя понимаю, потому что…

– Я ненавижу власть.

Понятия не имею, что с тобой делать, и адвокаты тоже.

– Да пристрелите ее, мне все равно! Я верю в смертный приговор.

Привет, обвинение!

– Я офицер полиции. Я такое каждый день вижу.

И снова привет, обвинение.

– То есть я мог бы поступить, как велит закон, если б мне сказали, но я не знаю, смогу ли поступить, как велит закон, если мне скажут. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я – нет. Правда.

– Да всех их на стул! Чтоб поджарить, как бекон.

Не надо уж такой театральщины.

– Я неравнодушен к женщинам.

И?..

– Я неравнодушна к мужчинам.

И еще раз – и?..

– Поджарить, как бекон! И на хлеб! И на масло!

А теперь ты сентиментальничаешь.

– Моя фибромиалгия[23] обостряется, если я сижу дольше трех часов. У меня справка.

Ради бога…

– Я тоже преподаю естественные науки.

Логично.

– То есть если судья скажет, что все свидетельства ведут к одному вердикту, я буду вынужден поддержать его. Но я не могу, понимаете? А вы понимаете, что я имею в виду, адвокат?

Я до сих пор не понимаю.

– А у меня еще и геморрой.

Приятного времяпрепровождения.

– Да пусть сгорит, как масло!

Уже смешно, честное слово.

– А если я просижу с моим геморроем на одном месте дольше сорока пяти минут, у меня начнутся боли в прямой кишке, поэтому я не могу быть присяжным.

Звучит неплохо.

– Я выхожу замуж на следующей неделе.

Ну и с богом.

– Понимаете, судья, я вот о чем. При моем геморрое у меня задница отвалится в буквальном смысле.

Смешно.

– Хорошо, я могу следовать закону, да. Если закон говорит, что смертный приговор – это нормально, стало быть, нормально. Но верю ли я в это? Не знаю. Не знаю. Нет, вряд ли. Да, могу. Могу. Я могу. Все нормально. Я могу. Я могу следовать закону. Да. Я буду действовать по закону.

Слишком податлив. Прости, защита.

– Я – прихожанин церкви Отца нашего Спасителя. Мы не верим в смертную казнь.

Пока-пока.

– Нет, мне очень жаль, адвокат. Все же я думаю, что не смогу действовать по закону. Ничего?

Ничего.

– Я служил в армии снайпером.

Ой!

– Моя мать больна, и я каждый день ее навещаю.

Впечатляет. Свободен.

– На следующей неделе я еду в отпуск в Индию. Если не поеду, потеряю кучу денег.

Ни капельки мне тебя не жалко.

– Пожалуйста, я… у меня с сердцем непорядок. И я видел вчера обвинителя в антикварном магазине. И я думаю, что ходил в школу с протоколисткой суда. В детский сад, пятьдесят лет назад, где-то в Западной Филадельфии. И я мормон. Мы не верим в смертный приговор. Ну, двенадцать лет назад был мормоном. Теперь я католик. Нет, я еврей. Ортодоксальный. Вы понимаете, верно? Я никак не могу быть беспристрастным.

Конечно. Конечно, это абсолютно ясно.

Судья?

Я смотрела от стола защиты на все эти неуклюжие оправдания. Мелодичное священнодействие, как прелюдия к моему диссонансному интермеццо, увековечивающее систему, которая чаще работает, чем нет.

Оставшиеся несколько человек присяжных были не настолько близки мне по возрасту, как я ожидала. Я до сих пор помню их имена. Рональдо Мартинес, тогда сорока пяти лет. Рабочий-строитель. Родом из Канзаса. Переехал в Филадельфию за год до того после болезненного развода. Беверли Де Бирс, сорока трех лет, никакого отношения к той самой ювелирной фирме не имеет. Неработающая мать шести гуманоидов. Хочет вернуться назад на Мэйн-лайн, особенно после того, как ее вызвали в присяжные. Нэнси Гармонд, пятидесяти лет. Сказала во время предварительной проверки на профпригодность, что у нее аллергия на арахис. Владеет компанией, производящей консервы в желе и мармелад. Серьезно. Чарли Леви, шестьдесят два года. Бывший школьный учитель. Преподавал физику, поэзию и керамику детишкам из бедных кварталов. Амит Ансари, тридцати пяти лет. Таксист из Турции. Приехал в Америку семь лет назад и всего два года как получил гражданство. Лакейша Фонтейн, сорока двух лет. Работает в Департаменте регистрации автотранспорта. Могу поклясться, я видела ее прежде. Она могла быть той самой теткой, которая несколько раз заставляла меня пересниматься на права, пока у меня не исчезла кривая ухмылка, но стопроцентно уверена быть не могу (и она явно тоже). Рассел Брайан, двадцать один год. Недавний выпускник. Дрексельский университет. Толком не знает, чего хочет от жизни. Носит крутое билатеральное имя. Лавонн Оуэнс, тридцати девяти лет. Корпоративный юрист. Любит свою работу. Любит носить блестящие плоды своего труда на шее, пальцах и запястьях. Шанайя Портсмит, двадцати шести лет, парикмахерша. Каждый день носит прическу в разном стиле. В ходе моего процесса успела побывать блондинкой, рыжей и снова блондинкой. Винсент Хангер, пятидесяти восьми лет. Художник. Учитель. Недавно продал несколько работ для Нью-Йоркской картинной галереи. Фелипе Альмуэрсо, сорока трех лет, воспитатель в детском саду. Просто счастлив попасть в присяжные. Мелисса Сильва, тридцати шести лет, кровожадная журналистка. Потом она написала и опубликовала за свой счет мемуары о своих переживаниях во время этого процесса и попала в Топ-10000 на «Амазоне». И конечно, Сэмюэл Сталь, семидесяти четырех лет, наш верный запасной. Слишком старый для суда присяжных, особенно такого, где ему ни разу и проголосовать-то не пришлось.

Так они и сидели – двадцать шесть глаз, ловящих каждое мое моргание, каждое изменение такта моего дыхания, каждую гримасу, когда я вдруг чихала. Тринадцать человек, томившихся в своем отсеке для присяжных, как сухофрукты в картонной коробке.