Фред Варгас - Холодное время Страница 3

– С ее инициалами это никак не связано? – спросил Данглар.

– Ее звали Алиса Готье, в девичестве Вермон. При этом ее второе и третье имя – Кларисса и Анриетта, а “Анриетта” на письме начинается с непроизносимой буквы Н, Henriette.

– Нет, – мотнул головой Данглар, так что задрожали его вялые щеки, оттененные седой щетиной. – Это не H. Поперечная линия идет явно по косой и уверенно поднимается вверх. И это не подпись. Подпись рано или поздно мутирует, вбирая в себя личность автора, в ней появляется наклон, она деформируется, ужимается. В этой же букве нет ничего индивидуального. Мы скорее имеем дело с прилежным, даже школярским воспроизведением некоего знака или аббревиатуры, причем достаточно непривычной для писавшего. Он вывел ее, может быть, всего один раз, ну пять, никак не больше. Это работа усердного, старательного ученика.

Бригадир вернулся с кофе и не без вызова сунул в руку Данглару обжигающий пластиковый стаканчик.

– Спасибо, – пробормотал майор, никак на его хамство не отреагировав. – Если она покончила с собой, то это указание на тех, кто ее довел до самоубийства. Зачем ей тогда зашифровывать свое сообщение? Она боялась? За кого? За своих близких? Она как бы призывает к поискам, никого при этом не выдавая. Если же ее убили – ведь именно этот вопрос терзает вас, Бурлен? – она явно намекает на преступников. Но опять же, почему так заковыристо?

– Это наверняка самоубийство, – угрюмо буркнул Бурлен.

– Вы позволите? – спросил Адамберг. Прислонившись к стене, он не без задней мысли вытащил из кармана пиджака помятую сигарету.

Комиссар Бурлен, словно по мановению волшебной палочки, тут же зажег длиннющую спичку и тоже закурил. Бригадир в сердцах выскочил из задымленной ванной и застыл на пороге.

– Чем она занималась? – спросил Данглар.

– Преподавала математику.

– Опять мимо. Наш символ не имеет отношения ни к математике, ни к физике. Это ни знак зодиака, ни пиктограмма. Масоны и сатанисты тут тоже ни при чем. Это все не то. – Он что-то недовольно пробормотал про себя, с серьезным видом. – Разве что, – продолжал он вслух, – это древнескандинавская буква из какой-нибудь руны или даже японский или китайский иероглиф. Там бывают H такого типа, с наклонной перемычкой. Правда, без вогнутой линии. В этом-то и загвоздка. Остается гипотеза небрежно написанной буквы из кириллической азбуки.

– Кириллица? Вы имеете в виду русский алфавит? – спросил Бурлен.

– Русский, а также болгарский, сербский, македонский, украинский, выбор большой.

Адамберг пресек взглядом ученую речь о кириллице, которую явно собрался произнести майор. И Данглар, сделав над собой усилие, с сожалением отказался от мысли рассказать историю Кирилла и Мефодия, придумавших этот алфавит.

– В кириллице существует буква “Й”, не путайте с “И”, – объяснил он, нарисовав их в блокноте. – Как видите, сверху над “Й” ставится вогнутая закорючка, что-то вроде крохотной чашечки.

Данглар снова поймал взгляд Адамберга и замолк на полуслове.

– Если предположить, – вновь заговорил он, – что ей пришлось вытянуть руку, чтобы начертить этот знак, то, учитывая расстояние между ванной и стенкой шкафчика, она могла добавить эту чашечку посередине, а не сверху, как следовало бы. Но, если я не ошибаюсь, это “Й” крайне редко встречается в начале слова, то есть вряд ли это первая буква имени или фамилии. И все же надо бы проверить, нет ли у нее в телефоне или в записной книжке кого-нибудь, кто мог бы писать кириллицей.

– Пустая трата времени, – тихо возразил Адамберг.

Тихо – не для того, чтобы пощадить Данглара. За редким исключением комиссар вообще не повышал голоса, говорил размеренно и не торопясь, рискуя усыпить окружающих минорностью своих интонаций, чем-то притягательных для некоторых собеседников и оказывавших почти гипнотическое действие на других. Результаты допроса оказывались разными в зависимости от того, кто его проводил – комиссар или один из его подчиненных. У Адамберга все либо впадали в дрему, либо, наоборот, разражались внезапно целым потоком признаний, словно он вытаскивал их, как магнитом строптивые гвозди. Комиссар не придавал этому особого значения, признавая, впрочем, что и сам мог нечаянно заснуть.

– Почему это пустая трата времени?

– Потому, Данглар. Лучше для начала выяснить, был ли этот вогнутый штрих проведен до или после наклонной черты. То же касается и двух вертикальных линий – их начертили до? Или после?

– Какая разница? – спросил Бурлен.

– И еще вопрос, – продолжал Адамберг, – была ли наклонная черта проведена слева направо или справа налево.

– Разумеется, – согласился Данглар.

– Наклонная черта напоминает зачеркивание, – сказал Адамберг. – Но только при условии, что она уверенно проведена слева направо. Если улыбочку нарисовали до того, значит, ее потом перечеркнули.

– Какую улыбочку?

– Я хочу сказать – выгнутую закорючку. В форме улыбки.

– Вогнутую, – поправил Данглар.

– Ради бога. Если рассматривать этот штрих отдельно, он похож на улыбку.

– Улыбку, которую решили уничтожить, – предположил Бурлен.

– Вроде того. Что касается вертикальных линий, то они, возможно, просто обрамляют ее, тогда получается что-то типа упрощенного изображения лица.

– Очень уж упрощенного, – сказал Бурлен. – И все это притянуто за уши.

– Еще как притянуто, – согласился Адамберг. – Но проверить не мешает. В каком порядке пишут эту букву кириллицей, Данглар?

– Сначала первую вертикальную линию, потом наклонную, потом вторую вертикальную. И в последнюю очередь, как и у нас, добавляются надстрочные знаки.

– Следовательно, если чашечку написали сначала, то о небрежно написанной кириллической букве можно забыть, – сказал Бурлен, – и не терять время на поиски русской фамилии в ее ежедневниках.

– Или македонской. Или сербской, – добавил Данглар.

Огорченный неудачей, Данглар плелся, шаркая ногами, следом за своими коллегами, а Бурлен тем временем раздавал указания по телефону. Вообще-то Данглар шаркал всегда, отчего подошвы его ботинок изнашивались со страшной скоростью. Поскольку майор, не имея веских оснований делать ставку на красоту, стал приверженцем истинно английской элегантности, обновление лондонской обуви создавало ему массу проблем. И каждого, кто собирался пересечь Ла-Манш, он просил привести ему очередную пару.

На бригадира произвели сильное впечатление те крупицы знаний, которыми успел поделиться Данглар, и теперь он покорно шел рядом с ним. “Пообтерся слегка”, – сказал бы Бурлен.

Они расстались на площади Конвансьон.

– Позвоню, как только получу результаты, – обещал Бурлен, – это не займет много времени. Спасибо за помощь, но боюсь, вечером мне придется закрыть дело.

– Поскольку мы все равно ничего не поняли, – сказал Адамберг, беспечно махнув рукой, – можно дать волю фантазии. Мне, например, это напоминает гильотину.

Бурлен проводил взглядом уходивших коллег.

– Не беспокойся, – сказал он бригадиру. – Адамберг – это Адамберг.

Как будто этой фразы было достаточно, чтобы прояснить ситуацию.

– И все-таки, откуда он столько всего знает, ваш Данглар? Что у него в башке?

– Белое вино.

Не прошло и двух часов, как Бурлен позвонил Адамбергу: в первую очередь были начерчены вертикальные линии – сначала левая, потом правая.

– Как мы пишем H, – продолжал он. – Но затем она нарисовала вогнутую закорючку.

– То есть это не H.

– И не кириллическая буква. А жаль, этот вариант мне, пожалуй, понравился. Потом она добавила наклонную линию, проведя ее слева направо.

– Перечеркнула улыбку.

– Вроде того. Короче, это дохлый номер, Адамберг. Ни инициалов, ни русского адресата. Просто неизвестный символ, непонятно кому предназначенный.

– Тому, кого она обвиняет в своем самоубийстве или предупреждает об опасности.

– Либо, – предположил Бурлен, – она действительно покончила с собой из-за болезни. Указав предварительно на что-то или на кого-то, может быть, на некое памятное событие. Прощальное признание на пороге небытия.

– А в чем признаются в последние мгновения жизни?

– В постыдной тайне, например.

– То есть?

– Внебрачные дети?

– Или грех, Бурлен. Или убийство. Что же такое совершила наша славная Алиса Готье?

– Славная, как же. Властная, непреклонная, а то и деспотичная. Малоприятная.

– У нее не было проблем с бывшими учениками? С Министерством образования?

– Она была на хорошем счету, ее никогда не переводили на другое место работы. Сорок лет в одном и том же коллеже, в проблемном районе к тому же. Но ее коллеги утверждают, что ученики, даже самые хулиганистые, сидели не шелохнувшись у нее на уроках, иначе огребли бы по полной. Ты ж понимаешь, директора буквально молились на нее. Стоило ей появиться на пороге класса, как галдеж прекращался. Все боялись ее наказаний.