Элен Гремийон - Гарсоньерка Страница 3

– Куда проще чего? Говорите прямо то, что хотите сказать, хватит с меня ваших намеков.

– Мы ни на что и не намекаем…

– Тогда дайте мне подписать показания и отпустите домой, я очень устал.

– А вот это вряд ли получится.

– То есть как – вряд ли получится? Из-за того, что две женщины, перед которыми каждый вечер сменяется множество лиц, меня не помнят?

– Нет, не из-за этого.

– Тогда в чем же дело?

– В том, что упомянутые две женщины – в действительности двое мужчин, доктор Пюиг, и нас очень удивило, что вы не указали нам на это обстоятельство, перед вами-то не «сменялось множество лиц».

– Вы с самого начала говорили о женщинах, я всего лишь повторял ваши слова…

– Получается, если бы мы с самого начала говорили, что вы убили свою жену, вы и это за нами повторили? Сказали бы, что убили свою жену?

– Я просто уже не помню ни того или ту, кто продал мне билет, ни того или ту, кто его надорвал! Женщина? мужчина? – понятия не имею, уже не помню…

– Похоже, сегодня вечером у всех с памятью нелады. Но, как бы там ни было, нам пора приступать к расследованию, и на данный момент воспоминания разных людей – единственные факты, которыми мы располагаем. Все как у вас – вам ведь тоже приходится с чего-то начинать психоанализ, вы тоже довольствуетесь немногими и даже приблизительными воспоминаниями, да еще к тому же свидетельских показаний не проверяете, вы всегда выслушиваете только одну сторону, и виновных вам найти несложно, они всегда одни и те же: родители, отец и мать. Но насчет нас не беспокойтесь, нами движет лишь стремление к истине, и потому мы на этом не остановимся. И хотя эти немногочисленные воспоминания говорят, к сожалению, не в вашу пользу, мы нимало не сомневаемся в том, что в ходе дальнейшего расследования обвинение с вас будет снято. Не волнуйтесь, это, несомненно, всего лишь вопрос нескольких часов, и завтра вечером вы уснете в своей постели.

– И секунды лишней здесь не останусь, об этом речи быть не может, я возвращаюсь домой.

– Успокойтесь, доктор Пюиг. Не надо дергаться. В полицейском участке так себя не ведут.

– Да что вы делаете? Что это значит? Снимите с меня наручники.

– Ничего особенного не делаем: вы разгорячились, на вас надели наручники. В жизни не все и не всегда что-нибудь значит.

– Вы превышаете свои полномочия.

– Ничего мы не превышаем, всякий подозреваемый может быть задержан, таков закон. А вы, к сожалению, сейчас под подозрением.

– Вы совершаете грубую ошибку Я хочу видеть адвоката. Я требую адвоката.

– Еще раз повторяю: успокойтесь. Но то, что вы требуете единственной вещи, на которую отныне имеете право, очень хорошо, вот видите, не так уж трудно договориться. Только пусть сначала ночь пройдет – говорят, утро вечера мудренее. Ах да, чуть не забыл! Какой у вас размер?

– Размер чего?

– Какой у вас размер пиджака?

– А почему вы меня об этом спрашиваете?

– Еще раз повторяю: здесь вопросы задаем мы, придется вам с этим смириться. Ваш размер пиджака?

– Пятьдесят второй.

– Так я и думал. Ну, желаю вам хорошо выспаться. Может, к утру что-нибудь припомните… мало ли, сны ведь такая штука, вы же их анализируете?

Ева Мария закуривает. Витторио ей обо всем рассказал. Точно и подробно, как человек, привыкший к сбивчивости диалогов. Она выслушала его длившийся около часа рассказ. Обычно около часа говорила она сама, а он слушал. Вот ведь как иногда в жизни меняешься ролями, думает Ева Мария. До нее доносятся звуки бандонеона[2]. Эстебан поужинал. Скоро уйдет. Ева Мария кладет сигарету в выемку на бортике пепельницы. Лезет в карман штанов. Вытаскивает связку ключей. Три ключа и брелок – тоже в виде ключа. Ева Мария смотрит на эти четыре ключа. Один из них – самозванец. Она улыбается. Витторио глазам своим не поверил, когда увидел их на другом краю стола. На правильном краю стола в этой чертовой комнате свиданий. Слишком прекрасно, быть такого не может. Господи боже, как к ней попали его ключи? Ну и лицо у него сделалось, когда она все ему объяснила.

– Доброе утро, мама. Как спалось?

Ева Мария не отвечает. Ее будто обухом по голове ударили.

– Не может этого быть. Должно быть, ошибка, – шепчет она.

Ева Мария не в силах оторвать взгляд от газеты. Всего-то несколько строчек.

Эстебан направляется к холодильнику:

– Вечер вчера явно удался… знаешь, тебе бы надо когда-нибудь туда пойти… танцующие люди – все равно что дремлющие вулканы, с той лишь разницей, что они проснулись… ты только скажи себе это…

Ева Мария складывает газету. Резким движением. Значит, кто угодно в один прекрасный день может оказаться героем хроники происшествий. Ева Мария встает. Выходит в коридор. Надевает пальто. Повязывает шарф. Берет сумочку. Эстебан идет к ней:

– Все в порядке, мама?

– Да-да…

– Ты в котором часу сегодня вернешься?

– В пять.

– Ладно, я буду дома.

Эстебан наклоняется к Еве Марии. Целует ее. Она едва замечает, ее мысли далеко. Значит, кто угодно в один прекрасный день может оказаться героем хроники происшествий. Дверь захлопывается. Эстебан запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади. Отодвигает занавеску на окне. Смотрит, как Ева Мария бежит по улице, в одной руке у нее сумка, в другой газета. Как крепко она сжала кулак, все страницы измялись. Автобус вот-вот отойдет. Ева Мария стучит по стеклу. Водитель открывает дверь, Ева Мария входит, автобус трогается. Эстебан опускает занавеску. Садится за стол. На место Евы Марии. Лицо замкнутое. Ева Мария выходит из автобуса. В одной руке у нее сумка, в другой газета. Кулак уже не так крепко сжат. Прическа растрепалась. День прошел. Ева Мария шагает быстро, ей надо убедиться самой. Вот она поравнялась с маленьким кафе «Пичуко». Ее окликает официант. Ева Мария на ходу кивает. Ей надо убедиться самой. Она приближается к дому. Входит. Поднимается на пятый этаж. Звонит в дверь справа. Сейчас Витторио ей откроет. Никто не отзывается. Она звонит еще раз. Никого. Этого не может быть. Она барабанит в дверь с фальшивыми филенками. Долго ждет. Стоит без движения перед запертой дверью, которую не открывают. Пальцы Евы Марии стискивают газету. Ева Мария спускается по лестнице. Пересекает площадь. Входит в маленькое кафе. К ней устремляется официант. Очень возбужденный. Ставит перед ней бокал вина.

– Ты не первая поцеловала замок. Что, не знала? Она умерла. Умерла, понимаешь? Он ее убил. Но он так легко не отделается, точно тебе говорю, ты представить себе не можешь, что за бардак здесь целый день, везде полиция… Психоаналитик-убийца – можешь не сомневаться, разговоров будет…

Ева Мария резко отодвигает бокал:

– Нет, вот с тобой-то у нас разговоров об этом и не будет! Заткнись, Франсиско, помолчи, прикуси язык, прекрати болтать, если ничего толком не знаешь.

– Да знаю я…

– Ничего ты не знаешь.

Ева Мария встает, бросает на стол несколько монет.

– Даже если тебе до смерти охота по всему свету растрезвонить, что ты обслуживал убийцу, убийцей он от этого не становится, – не допускающим возражений тоном произносит она.

Люди за соседними столиками оборачиваются. Ева Мария выходит из кафе. Бросает газету в урну. Пересекает площадь, садится на скамейку. Холодно. Ева Мария закуривает. Смотрит на окно. Смотрит на землю. Тело должны были найти примерно здесь. Тротуар гладкий, словно ничего и не произошло. Крови нет. Ничего нет. Место не сохраняет следов трупа, однажды там оказавшегося. Места не любят воспоминаний. На асфальте ни единой вмятинки. Ни малейшего повреждения. Падая, человек никогда не заставляет землю содрогнуться. Ева Мария смотрит на окно. Смотрит на землю. С пятого этажа – чудом было бы, если бы выжила. Что сначала ударилось о мостовую – лицо или тело? Были руки и ноги вывернуты так, как не бывает у живого человека? Скрывали волосы лицо? Или, может, разметались, явив бледность, которая уже сама по себе вестница смерти? Была ли она изуродована?

Или осталась такой же красивой, какой была при жизни? Ева Мария несколько раз мельком видела ее в квартире психоаналитика, но тоненькая фигурка ускользала от ее взглядов – и от взглядов других пациентов, несомненно, тоже. Как они об этом договорились? Разумеется, квартира была общей, вот только ее «не было дома», когда пациент входил и когда выходил. Иначе и речи не могло идти о «профессиональной тайне». Ева Мария вспоминает выброшенную газету: жаль, что для журналистов не существует понятия «профессиональной тайны», жаль, что они могут любого человека представить в качестве подозреваемого, а на самом деле, пока человек не признан виновным, газеты писать о нем не должны. Ева Мария напрягается. В нескольких метрах от нее – мальчик, подросток, его взгляд прикован к асфальту, одна рука засунута в карман, другая болтается. Мальчик поднимает глаза к окну. Ева Мария решает за ним понаблюдать. Она заинтригована. Если бы этот подросток вел себя по-другому, может быть, его бы и стоило заподозрить, но он стоит и с несчастным видом смотрит то на окно, то на тротуар. Всего-навсего. Однако, простояв так довольно долго, мальчик направляется к дому, собирается войти. Ева Мария встает со скамейки. То, что он выглядит несчастным, еще не означает, что он не преступник. Ева Мария следует за ним. Слышит его шаги на лестнице. Он поднимается. Она поднимается. Он останавливается. Пятый этаж, так она и думала. Пациент. Ева Мария проходит мимо. Мальчик колотит по фальшивой филенке. Сколько здесь сегодня уже перебывало таких недоверчивых паломников? Ева Мария оборачивается: