Элис Лаплант - Расколотый разум Страница 4

– Совсем нет, – говорит он. Ничуть. Мне в жизни не отрастить такие ноги, чтоб папины туфли были мне впору. Дай совет власть имущему и заработай себе часть казны. – И он насмешливо кивает висящему в гостиной портрету худощавого темноволосого мужчины. – Почему ты не дала мне свою фамилию, мама? Туфли были бы столь же велики, но хоть форма была бы посимпатичнее.

– Хватит! – резко обрываю я.

Я вспомнила своего сына. Ему семь лет. Он только что вбежал в комнату, руки в боки, на лице победоносная улыбка. Повсюду брызги воды. Оказывается, в его карманах сестринские золотые рыбки. Они все еще трепыхаются. Его ошеломила моя ярость.

Некоторых удалось спасти, но большинство – скользкие маленькие трупики, которых только и остается, что спустить в унитаз. Его восторг не угасает, он смотрит в восхищении на последний золотой хвостик, ускользающий в слив. Даже когда сестра обнаруживает пропажу, он не раскаивается. Нет. Совсем нет. Он горд собой. Палач, казнивший с дюжину жертв в, казалось бы, тихий вечер вторника.

Этот-мужчина-которого-они-называют-моим-сыном усаживается в синее кресло у окна в гостиной. Он ослабляет галстук, вытягивает ноги, в общем, ведет себя как дома.

– Магдалена говорит, что ты в порядке, – говорит он.

– В полном. Именно в таком, в каком только может быть человек с моим диагнозом.

– Расскажи мне об этом.

– О чем, – спрашиваю я.

– О том, что ты точно знаешь, что с тобой происходит.

– Все об этом спрашивают. Их ошеломляет моя осведомленность, моя…

– Беспристрастность.

– Да.

– Ты всегда такой была. – Он криво усмехается, но его улыбка не лишена привлекательности. – Когда я сломал руку, тебя больше интересовала плотность моих костей, а не то, что меня надо отвезти в больницу.

– Я помню, что кто-то сломал руку, – говорю я. – Марк. Это был Марк. Он упал с клена перед домом Дженкисов.

– Я – Марк.

– Ты? Марк?

– Да. Твой сын.

– У меня есть сын?

– Да. Марк. Я.

– У меня есть сын! Ты лишил меня дара речи. Меня переполняет счастье. Какая радость!

– Мам, пожалуйста, не надо…

– Но я ошеломлена. Все эти годы! У меня был сын, а я и не знала.

Мужчина стоит на коленях, обнимая меня.

– Мама, все хорошо. Я рядом.

Я прижимаю его к себе. Прекрасный молодой человек и, что самое невероятное, рожденный мной. Что-то не так в его лице, в красоте его таится какой-то изъян. Но это заставляет меня любить его еще сильнее.

– Мам, – говорит он какое-то время спустя. Его руки отпускают меня, он отходит. Я тут же начинаю скучать по его теплу, но заставляю себя успокоиться и сесть обратно в кресло. – Мам, мне нужно сказать тебе кое-что важное. О Фионе. – Теперь он стоит. Его лицо снова в тени, и взгляд такой же напряженный, как и когда он только вошел. Мне знаком этот взгляд.

– А что с ней? – спрашиваю я самым недобродушным из тонов.

– Мам, я знаю, ты не хочешь об этом слышать, но она опять сбежала. Ты знаешь, как это бывает.

Знаю, но не отвечаю. Мне никогда не нравились подобные беседы.

– На этот раз все плохо. На самом деле она не будет говорить со мной. Обычно ты ее успокаивала. Иногда папа. Но слушала она тебя. Как думаешь, ты сможешь с ней поговорить? – Замолкает. – Ты понимаешь, что я говорю?

– Где ты был, ублюдок? – спрашиваю я.

– Что?

– После всех этих лет ты приходишь сюда и заявляешь такое?

– Тсс, мам. Все хорошо. Я рядом. Я никогда не уходил.

– Что ты имеешь в виду? Я была одна. Совсем одна в этом доме. Ужинала одна, ложилась спать одна. Как же мне было одиноко.

– Это неправда, мам. До последнего года папа был рядом. Да и Магдалена.

– Кто?

– Магдалена. Твоя подруга. Женщина, что живет с тобой.

– А, эта. Она мне не подруга. Ей платят. Я ей плачу.

– Это не означает, что она тебе не друг.

– Именно это и означает. – Вдруг я свирепею. Я в бешенстве. – Ты ублюдок! Ты бросил меня!

Мужчина медленно встает.

– Магдалена! – зовет он.

– Ты слышишь меня? Ублюдок!

– Слышал, мама. – Он осматривается, ища что-то. – Мое пальто. Ты его не видела?

Женщина вбегает в комнату. Блондинка. В теле.

– Вам лучше уйти. Быстрее. Вот ваше пальто. Да. Спасибо, что зашли.

– Что ж, я не буду притворяться, что это было забавно, – говорит мужчина и уходит.

– Убирайся!

Блондинка поднимает руку. Она медленно идет ко мне.

– Нет, Дженнифер. Положи на место. Положи, пожалуйста. Ну разве тебе на самом деле нужно было это делать?

Что-то случилось. Какая-то катастрофа. Телефон лежит в прихожей в куче осколков. Холодный ветер обдувает меня, занавески развеваются. Снаружи хлопает дверца автомобиля, двигатель ревет. Я чувствую себя живой, отмщенной и готовой на все. Столько всего еще нужно сделать. О да, гораздо больше.

Из блокнота:

Хороший день. Отличный день, мысли мои почти совсем ясные. Я проверила себя по тесту Mini-cog. Не уверена в годе, месяце и дне, но все отлично со временем года. Не уверена в своем возрасте, но женщину в зеркале я узнаю. В волосах еще есть рыжина, темно-карие глаза не померкли, морщины вокруг глаз и на лбу указывают если не на то, что я много смеюсь, то на то, что чувство юмора у меня точно есть.

Я знаю свое имя: Дженнифер Уайт. Знаю адрес: Шеффилд, 2153. Весна наступила. Запах тепла, влажной земли, обещания обновления, все пробуждается от спячки. Я открыла окно и помахала соседу на другой стороне улицы, он уже выбивает матрасы, готовясь к ангельскому пению, ярко-алым цветам и сонмам синих бабочек, за которыми не видно кустов.

Вошла на кухню и вспомнила, как готовить крепкий черный кофе, мой любимый: засыпать зерна в кофемолку, вдохнуть насыщенный аромат, пока ножи разрубают твердую скорлупу, отсчитать ложки пахучей темно-коричневой пыли и засыпать их в кофейник, налить туда холодную воду.

А потом заглядывает Фиона. Моя девочка радует меня. Короткая мальчишеская стрижка, а плечо обвито красно-синей гремучей змеей. Обычно она прячет татуировку, и лишь немногие в ее нынешней жизни знают о бурных деньках ее юности.

Она пришла забрать мои финансовые выписки, что-то там подсчитать, я в этом не разбираюсь. Не важно. У меня есть свой финансовый гений. Моя золотая антилопа. Закончила школу в шестнадцать, колледж – в двадцать и сейчас, в двадцать четыре, – самая молодая женщина-профессор в Школе бизнеса университета Чикаго. Ее специальность – международные валютные отношения; ей привычны звонки из Вашингтона, Лондона и Франкфурта.

После смерти Джеймса я была уверена в своем выборе – назначила ее своим финансовым представителем. Ей я доверяю. Моя Фиона. Она кладет передо мной документы, один за другим, а я подписываю, не читая. Спрашиваю, нужно ли мне на что-то обратить внимание, она отвечает, что нет. Сегодня, однако же, все было иначе. Она не привезла документы, просто села за стол рядом со мной и взяла меня за руку. Моя замечательная девочка.

В группе поддержки мы сегодня обсуждаем ненавистные вещи. Наш лидер говорит, что ненависть – очень мощная эмоция. Спросите у больной с деменцией, кого она любит, – она не скажет. Спросите, кого ненавидит, – и воспоминания потекут рекой.

Отвращение. Ненависть. Слово цепляет во мне что-то. Желудок сжимается, и желчь поднимается к горлу. Я ненавижу. Оказывается, мои руки сжались в кулаки. Лица оборачиваются ко мне. Несколько мужчин, но в основном – женщины. Множество лиц по множеству причин. Целая ООН презренных и вызывающих отвращение. Не могу различить их черты. Сборище неизвестных.

Становится трудно дышать. Что это за шум. Это я. Что вы все уставились?

Наш лидер встает. Он выходит из комнаты, возвращается с моложавой женщиной с высветленными волосами. Макияж у нее слишком яркий. Она идет ко мне.

– Доктор Уайт! – говорит женщина. – Сейчас мы пойдем домой. Тсс. Не кричите. Нет. Пожалуйста, прекратите. Прекратите. Вы делаете мне больно. Нет, не звоните, я справлюсь. Дженнифер. Пойдем же. Вот так. Мы идем домой. Тсс. Все хорошо. Все хорошо. Это я, посмотрите на меня. На меня, на Магдалену. Вот так. Мы идем домой.

В некоторые дни наступает священное просветление. Сегодня один из таких дней. Я брожу по дому, получая удовольствие от того, что даю вещам названия. Мои книги, мое пианино, на котором Джеймс играл нещадно грубо. Моя скульптура Кальдера, которую Джеймс купил в Лондоне в 1976 году, линии ее четки как никогда. Мои сокровища, святые и экс-вото семнадцатого века, несомненно, украденные из какой-то церкви. Мы купили их у придорожных торговцев в Джалиско и Монтеррее: символы набожности без веры. Я дотрагиваюсь до всего, снова радуясь, узнавая кончиками пальцев кожу, слоновую кость, ткань, фарфор, жесть.

Единственное слово, которым я могу описать Магдалену, – угрюмая. Она разбивает тарелку, чертыхается, подметает осколки и снова роняет их, сражаясь с крышкой мусорного бака. Ее работа не может быть веселой. Тем не менее мне кажется, что ей очень нужны деньги. Ее машине уже с дюжину лет, на задних крыльях вмятины, а на лобовом стекле – трещина.