Филлис Дороти Джеймс - Пристрастие к смерти Страница 7

Но если Бероун и собирался поговорить с ним с глазу на глаз, его намерению не суждено было осуществиться. Не успели они пересечь Бедкейдж-уок, как их бодро окликнул рысью набежавший сзади Джером Мейплтон, румяный, с лоснящимся лицом, чуть запыхавшийся. Он был членом парламента от округа Южного Лондона – надежное местечко, которое он тем не менее почти никогда не покидал, словно опасаясь, что, отлучись он хотя бы на неделю, кто-нибудь обязательно покусится на его пост. Двадцать лет пребывания в парламенте не умерили его незаурядного трудового энтузиазма и трогательного, хотя и вполне уместного удивления тем, что он там на своем месте. Болтливый, сполна наделенный стадным инстинктом и непробиваемо толстокожий, он, будто намагниченный, прилеплялся к любой группе, если она оказывалась более многочисленной или влиятельной, чем та, к которой он принадлежал в данный момент. Закон и порядок составляли его основной интерес, поскольку они больше всего заботили его преуспевающих избирателей, принадлежащих к среднему классу и прячущихся за своими кодовыми замками и декоративными оконными решетками. Подстраиваясь под своих «слушателей поневоле», он сразу же пустился в разглагольствования о новом парламентском комитете, болтаясь между Бероуном и Дэлглишем, как суденышко на мелкой волне.

– Как же этот комитет называется – «Полицейская практика свободного общества: грядущее десятилетие»? Или «Полицейская практика в свободном обществе: грядущее десятилетие»? Кажется, вы потратили все первое заседание, решая, включать ли в название этот маленький предлог? Как это типично! Вы рассматриваете не только полицейскую практику, но и ее техническое обеспечение, не так ли? Не слишком ли обширную задачу вы себе поставили? Из-за этого в комитет вошло больше членов, чем принято считать эффективным, так ведь? Разве изначальная идея не сводилась к тому, чтобы еще раз взглянуть на применение научных и технических достижений в полицейской практике? Похоже, комитет расширил рамки своей компетенции.

– Трудность состоит в том, – заметил Дэлглиш, – что работу полиции трудно отделить от ее технического обеспечения, особенно когда дело касается практики.

– О, я знаю, знаю. И вполне учитываю это, мой дорогой коммандер. Взять, к примеру, это предложение отслеживать интенсивность движения на автомагистралях. Это, конечно, можно сделать. Вопрос в том, нужно ли. То же самое со слежкой. Разве можно изучать передовые научные методы в отрыве от этики их реального применения? Вот в чем вопрос-то, мой дорогой коммандер. И вы это знаете, мы все это знаем. А посему можем ли мы и дальше опираться на общепринятую доктрину, что решение вопроса о распределении ресурсов является прерогативой главного констебля?

– Надеюсь, вы не собираетесь высказать крамольную мысль, что нам следует иметь национальную полицию? – вставил Бероун. Он говорил без видимого интереса, его взгляд был устремлен вперед. Похоже, он думал: раз уж этот зануда вклинился в наш разговор, давайте подкинем ему предсказуемый сюжет и выслушаем его предсказуемое мнение.

– Нет, – охотно подхватил Мейплтон. – Но возможно, было бы лучше иметь таковую по доброй воле и осознанно, а не в явочном порядке. Де-юре, министр, а не де-факто. Что ж, вам будет чем заняться, коммандер; учитывая ваше участие в рабочей группе, скучно вам не покажется. – Он произнес это с легкой завистью. У Дэлглиша закралось подозрение, что Мейплтон сам хотел бы стать членом рабочей группы. – Полагаю, в этом и состоит привлекательность работы для такого человека, как вы, – добавил Мейплтон.

Интересно, для какого такого человека? – подумал Дэлглиш. Поэта, который больше не пишет стихи? Любовника, который техникой заменяет искреннюю привязанность? Полицейского, разочаровавшегося в полицейской службе? Вряд ли Мейплтон хотел его обидеть. Просто этот человек был столь же глух к языку, как и к людям.

– Никогда не задумывался о том, в чем состоит привлекательность моей работы, – ответил он. – Если не считать того, что она не скучная и оставляет возможность для личной жизни.

– В этой работе меньше лицемерия, чем в большинстве других, – с неожиданной горечью сказал Бероун. – От политика требуется выслушивать ложь, излагать ложь, закрывать глаза на ложь. Остается лишь надеяться, что мы в нее не поверим.

Не столько сами слова, сколько тон, каким они были произнесены, смутил Мейплтона. Но он решил отнестись к высказыванию Бероуна как к шутке и захихикал. Потом повернулся к Дэлглишу:

– Ну и каковы ваши ближайшие личные планы, коммандер? Помимо участия в рабочей группе, разумеется.

– Недельный курс лекций для старшего командного состава в Брамсхилле. Потом обратно сюда, организовывать новый отдел.

– О, вам предстоит много работы. Что будет, если я убью депутата от Западного Честерфилда как раз в тот момент, когда рабочая группа будет заседать? – Он снова засмеялся, на сей раз над собственной дерзкой шуткой.

– Надеюсь, вы поборете в себе искушение, сэр.

– Да, нужно постараться. Комитет – слишком серьезная вещь, чтобы старший полицейский чин отрывался от работы в нем. А кстати, к вопросу об убийствах. В сегодняшнем «Патерностер ревю» есть очень странный абзац о вас, Бероун. Не слишком дружественный, я бы сказал.

– Да, – коротко ответил Бероун. – Я видел.

Он ускорил шаг, так что Мейплтону, и так уже запыхавшемуся, пришлось выбирать: либо продолжать разговор, либо поспевать за своими спутниками. Когда они подошли к Казначейству, он, очевидно, решил, что приз не стоит дальнейших усилий, и, сделав прощальный жест, растворился в толпе на Парламент-сквер. Но если Бероун все еще хотел доверительно поговорить с Дэлглишем, у него на это уже не оставалось времени. На светофоре зажегся зеленый свет. Ни один пешеход, видя, что на Парламент-сквер зеленый свет горит для него, не стал бы колебаться ни секунды. Бероун удрученно взглянул на Дэлглиша, словно говоря: «Видите, даже светофор против меня», и быстро пошел через площадь. Дэлглиш смотрел, как он пересекает Бридж-стрит, отвечает на приветствие постового полицейского при входе и исчезает в Нью-Пэлис-Ярде. Встреча оказалась краткой и безрезультатной. Дэлглишу казалось, что Бероуна тайно мучает неприятность более серьезная, чем анонимные письма. Он развернулся и пошел по направлению к Скотленд-Ярду, убеждая себя в том, что если Бероун захочет поговорить с ним с глазу на глаз, то сам найдет для этого подходящее время.

Но время это так и не настало. Неделю спустя, возвращаясь из Брамсхилла, Дэлглиш включил радио в машине и услышал сообщение об уходе Бероуна в отставку с министерского поста. Подробностей было немного. Сам Бероун объяснил свое решение так: он почувствовал, что пора придать собственной жизни новый поворот. Письмо премьер-министра, опубликованное на следующий день в «Таймс», было вежливым, но кратким. Широкая британская публика, большинство представителей которой едва ли смогли назвать хотя бы трех членов кабинета нынешней или любой другой администрации, была озабочена погоней за солнцем, поскольку лето выдалось самым дождливым за несколько последних лет, и восприняла потерю младшего министра с полным равнодушием. В Лондоне парламентские сплетни, переживая скуку дурацкого летнего сезона, вяло теплились в ожидании скандала. Дэлглиш ждал вместе со всеми. Но теперь появилась вероятность того, что скандал не разразится. Отставка Бероуна продолжала оставаться загадкой.

Еще из Брамсхилла Дэлглиш затребовал отчеты о следствии по делу Терезы Нолан и Дайаны Траверс. На первый взгляд они не давали никакого повода к беспокойству. Тереза Нолан после прерывания беременности по медицинским показаниям в соответствии с заключением психиатра покончила с собой, оставив предсмертную записку деду с бабушкой, которые подтвердили, что записка написана ее рукой. Содержание записки ставило вне всяких сомнений добровольность ее ухода из жизни. А Дайана Траверс, выпив и съев лишнего, судя по всему, сама нырнула в Темзу, чтобы доплыть до своих приятелей, валявших дурака на плоскодонке посреди реки. У Дэлглиша осталось тревожное ощущение, что ни одно из дел не было столь простым, как это представлено в отчетах, однако достаточных доказательств того, что хотя бы в одном из двух случаев имело место убийство, разумеется, не нашлось. Он не знал, насколько глубоко ему позволено копать, а в свете отставки Бероуна стоит ли копать вообще, и решил пока ничего не предпринимать, предоставив Бероуну сделать первый шаг.

А теперь Бероун, спутник смерти, сам погиб то ли от собственной, то ли от чужой руки. Каким секретом он хотел поделиться во время той краткой прогулки до здания парламента, навечно останется тайной. Но если он и впрямь был убит, все секреты должны выйти наружу, о них будут рассказывать его мертвое тело, интимные подробности его жизни, его родные, его враги и друзья устами кто правдивыми, кто предательскими, кто дрожащими, кто с готовностью, а кто с неохотой. Убийство как ничто иное взламывает неприкосновенность частной жизни, а равно и многого другого. И Дэлглишу казалось насмешливой гримасой судьбы то, что именно он, человек, которому Бероун выказал готовность довериться, будет вынужден начать этот неумолимо-насильственный процесс.